Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– Ах, шут их возьми! Избу русскую выстроили, а не могли русских девок привезти! Да неужто же, мамзель, вы так-таки ни одного слова по-русски?

– Па зюнь сель мо ля рюсс?[231] – перевела девушке Глафира Семеновна.

– Samowar… Kabak… Kosuchka… Tchai… Vodka… Lubli stalovatza… – послышалось в ответ.

– Довольно, довольно… – замахал руками Николай Иванович.

– Achetez quelque chose, monsieur!.. Vous aurez le souvenir d’isba russe…[232] – предлагала девушка игрушки.

– Брысь! И говорить с тобой не желаю после этого.

Николай Иванович подошел к другой девушке в сарафане.

– Тоже франсе? Или, может статься, на грех, еще немка? – задал он вопрос.

– Nous ne sommes des russes, monsieur. Nous sommes de Paris…[233]

– Тьфу ты пропасть!

– Voilа le russe… Voilа qui parle russe…[234] – указала девушка на токарный станок, за которым сидел молодой парень в красной кашемировой рубахе и лакированных сапогах с набором и что-то мастерил.

Парень улыбался. Николай Иванович подошел к нему:

– Русский, земляк?

– Точно так-с, – отвечал тот по-русски. – Из Сергиевского Посада, из-под Москвы.

– Руку! Глаша! Русский… Наш русопят. Протягивай ему руку… Не слыхали ведь мы еще в Париже русского-то языка… И ругаться умеешь?

– Еще бы… – опять улыбнулся парень.

– Николай Иваныч… – остановила мужа Глафира Семеновна.

– Что Николай Иваныч! Ведь я не заставляю его ругаться, а только спрашиваю – умеет ли, потому, откровенно говоря, после этих девок мне и насчет его-то сумнительно, чтоб он русский был.

– Русский, русский, господин.

– Отчего же вы русских-то баб или девок не захватили?

– Да ведь возня с ними. Тут в русском отделе была привезена одна – ну сбежала.

– Куда? с кем?

– Да тоже с русским. Купец, говорят, какой-то. На тирольские горы повез, что ли. Сам поехал печенку лечить, и она с ним. В начале лета это еще было.

– Нравится ли Париж-то?

– Пища плоха, господин. Щей нет, а супы ихние жидкие до смерти надоели. Водочки нет.

– Да, брат, насчет водки срам. Я сам затосковал. Вен руж пьешь, что ли?

– Потребляем малость. Ну коньяк есть. А только это не та музыка.

– Пойдем выпьем коньяку, земляк…

– Нет, нет… – запротестовала Глафира Семеновна. – Какая тут выпивка! Пойдем диких смотреть. Ведь мы на диких отправились смотреть.

– Да нельзя же, Глаша, с земляком не выпить! Ведь настоящий русский человек.

– В другой раз выпьешь. Ведь еще не завтра из Парижа уезжаем. Пойдем, Николай Иваныч.

– Да ведь мы только по одной собачке…

– Нет, нет… Прошлый раз уж мне надоело с тобой с пьяным-то возиться.

– Э-эх! – крякнул Николай Иванович. – Правду ты, земляк, говоришь, что с бабами здесь возня. Ну до свидания. Мы еще зайдем.

– Счастливо оставаться, ваша милость.

Николай Иванович протянул руку парню и, переругиваясь с женой, вышел из избы.

Катальщик повез Глафиру Семеновну дальше.

– Voyons, madame et monsieur… Je vous montrerai quelque chose, que vous ne verrez nulle-part… C’est le chemin de fer glissant… – сказал катальщик и минут через пять остановился около железнодорожных рельсов. – C’est ravissant… – расхваливал он. – Vous verrez tout de suite…[235]

– Что он бормочет, Глаша? – спросил жену Николай Иванович.

– Железная дорога какая-то особенная.

– Sans locomotive, madame.

– Без локомотива, говорит.

В это время раздался звук парового рожка, и поезд, состоящий из нескольких маленьких открытых вагонов, действительно без локомотива покатился по рельсам, из которых летели водяные брызги.

– Откуда же вода-то? – дивился Николай Иванович. – Батюшки! Да вагоны-то без колес. Без колес и есть. На утюгах каких-то едут. Глаша! Смотри, на чугунных утюгах… Вот так штука!

– Чего ты кричишь-то… – остановила его Глафира Семеновна. – Поезд как поезд. И я не понимаю, что тут замечательного!..

– Как что замечательного! Последнее приспособление. Ведь этот поезд-то, знаешь ли, для чего? Надо полагать, что для пьяных. Утюги… Поезд на утюгах, как на полозьях, едет. Тут сколько угодно пьяный вались из вагонов, ни за что под колеса не попадешь. Для несчастных случаев. Ведь утюг-то вплотную по рельсам двигается, и уж под него ни за что… Наверное для пьяных… Спроси у катальщика-то по-французски – для пьяных это?

– Ну вот… Стану я про всякую глупость спрашивать! – отвечала Глафира Семеновна.

– Да как по-французски-то пьяные? Я сам бы спросил.

– Алле, катальщик… Алле… Се тассе… Апрезан ле соваж…[236]

– Не знаешь, как по-французски пьяные, – оттого и не хочешь спросить. В пансионе училась, а не знаешь, как пьяные по-французски! Образованность тоже! – поддразнивал жену Николай Иванович.

Катальщик продолжал катить кресло с Глафирой Семеновной.

XLIII

Запахло, по выражению Гейне, не имеющим ничего общего с одеколоном. Катальщик подводил кресло к каменным мазанкам с плоскими крышами североафриканских народов, которых он и называл «дикими» (sauvages). Николай Иванович шел рядом с креслом Глафиры Семеновны. Виднелись каменные низенькие заборы, примыкающие к мазанкам и составляющие дворы. Мелькали смуглолицые мужчины из аравийских племен, прикрытые грязными белыми лохмотьями, босые, с голыми ногами до колен, в тюрбанах, но часто обнаженные сверху до пояса, чернобородые, черноглазые, с белыми широкими зубами. Некоторые из них торговали под плотными навесами, прикрепленными к заборам, засахаренными фруктами, нанизанными на соломинки, винными ягодами, миндалем, орехами и какими-то вышитыми цветными тряпками, выкрикивая на плохом французском языке: «Де конфитюр, мадам! А бон марше, а бон марше!»[237] Выкрикивая название товаров, они переругивались на своем гортанном наречии друг с другом, скаля зубы и показывая кулаки, для привлечения покупателей звонко хлопали себя по бедрам, свистели и даже пели петухом.

– Les sauvages… – отрекомендовал катальщик.

– Дикие… – перевела Глафира Семеновна, вылезая из кресла. – Надо посмотреть. Пойдем, Николай Иваныч. Рассчитывайся с французом, и пойдем.

Николай Иванович расплатился с катальщиком, и они отправились к самым мазанкам. Около мазанок было сыро, грязно, местами даже стояли лужи помоев, валялись объедки, ореховая скорлупа, кожура плодов, кости.

– Полубелого сорта эти дикие-то, а не настоящие, – сказал Николай Иванович. – Настоящий дикий человек черный.

Маленький арабчонок, голоногий и только с головы до раздвоения туловища прикрытый белой рваной тряпицей, тотчас же схватил Глафиру Семеновну за полу ватерпруфа и заговорил что-то на гортанном наречии, таща к мазанке.

– Dix centimes, madame, dix centimes…[238] – выдавалась в его речи французская фраза.

Николай Иванович крикнул ему «брысь» и замахнулся на него зонтиком, но он не отставал, скалил зубы и сверкал черными, как уголь, глазенками.

– Да куда ты меня тащишь-то? – улыбнулась Глафира Семеновна.

– Dix centimes, et vous verrez notre maison…[239] – повторял арабчонок.

– Дом свой показать хочет. Не страшно, Николай Иваныч, к ним идти-то?

– Ничего, я думаю. В случае чего – вон городовой стоит.

Повинуясь арабчонку, подошли к мазанке и вошли в переулок еще больше грязный. Подведя к низенькой двери, ведущей в мазанку и завешанной грязным ковром, арабчонок вдруг остановился около нее и загородил вход.

– Dix centimes… – строго сказал он, протягивая руку.

– Дай ему, Николай Иваныч, медяшку. Десять сантимов просит. Там у тебя медяки в кармане есть… – сказала Глафира Семеновна мужу.

– На, возьми, черт с тобой…

Николай Иванович протянул арабчонку десятисантимную медную монету. Арабчонок приподнял ковер и пропустил в дверь Глафиру Семеновну, но перед Николаем Ивановичем тотчас же опять загородил вход.

– Dix centimes, monsieur… – заговорил он опять.

– Да ведь уж дал я тебе, чертенку, трешницу.

– Dix centimes pour madame, dix centimes pour monsieur…

– Николай Иваныч, что же ты? Где ты? Я боюсь одна! – послышалось из мазанки.

– Сейчас, сейчас… Да пусти же, чертова кукла! – оттолкнул он арабчонка и ворвался в дверь за женой.

Арабчонок завизжал, вскочил в мазанку и повис на руке у Николая Ивановича, крича:

– Dix centimes, dix centimes…

– Вот неотвязчивый-то… Да погоди, дай посмотреть. Потом дам, может быть, и больше.

– Dix centimes, dix centimes… – не унимался арабчонок и даже впился Николаю Ивановичу в руку зубами.

– Кусаться? Ах ты, черт проклятый! На, подавись.

Получив еще монету, арабчонок успокоился, подбросил ее на руке и вместе с другой монетой тотчас опустил в мешок, сделанный из наголенки женского полосатого чулка, висящий у стены у входа. Мешок был уже наполовину набит медяками.

– Каково! Кусаться вздумал, постреленок… – сказал Николай