Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– Да ведь с ними надо осторожно. Они дикие… – отвечала та. – А только к чему он нас притащил сюда? Здесь и смотреть-то нечего.

Смотреть было действительно нечего. Сидела на циновке грязная смуглая пожилая женщина в белом покрывале на голове, с голыми ногами, с голой отвисшей грудью и, прижав к груди голого ребенка, кормила его. Далее помещалась, поджав под себя ноги, перед ткацким станком молоденькая девушка в бусах на шее и ткала ковер. В углу храпел, лежа вниз лицом, на циновке араб, но от него виднелись только голые ноги с неимоверно грязными пятками. В мазанке царствовал полумрак, ибо маленькое грязное окошко освещало плохо, воздух был сперт, пахло детскими пеленками, пригорелым салом.

– Тьфу, мерзость! Пойдем назад… – проговорил жене Николай Иванович и вывел ее из мазанки в переулок.

Арабчонок опять вертелся около них.

– Dix centimes, monsieur… Dix centimes. Je vous montrerai quelque chose[240], – кричал он, протягивая руку.

– Как, и за выход платить надо? Ну, брат, уж это дудки! – возмутился Николай Иванович. – Городовой! Где городовой!

– Он еще показать что-то хочет. Пусть возьмет медячок. Ведь бедный… Нищий… – сказала Глафира Семеновна и, взяв у мужа монету, передала арабчонку.

Получив деньги, арабчонок в мгновение ока сбросил с себя тряпки, коими был прикрыт с головы, очутился весь голый и стал кувыркаться на грязной земле. Глафира Семеновна плюнула и потащила мужа из переулка.

XLIV

Супруги шли дальше. Арабы в белых одеждах попадались все чаще и чаще. Были и цветные балахоны. Мелькали голубые длинные рубахи на манер женских. Из верхних разрезов этих рубах выглядывали смуглые чернобородые лица в белых тюрбанах; внизу торчали грязные ступни голых ног; некоторые из арабов сидели около мазанок, поджав под себя ноги, и важно покуривали трубки в длинных чубуках; некоторые стояли около оседланных ослов, бормотали что-то на непонятном языке, сверкая черными, как уголь, глазами, и, указывая на ослов, хлопали по седлам, очевидно предлагая публике садиться. Один даже вдруг схватил Глафиру Семеновну за руку и потащил к ослу.

– Ай! ай! Николай Иваныч! Что это он такое делает! – взвизгнула она, вырываясь от весело скалящего на нее зубы голубого балахона.

Николай Иванович замахнулся на него зонтиком.

– Я тебе покажу, черномазая образина, как дам за руки хватать! – возмущался он. – Где городовой? Мосье городовой! Иси… Вене зиси…[241] – поманил он стоявшего на посту полицейского и, когда тот подошел, начал ему жаловаться: – Вот этот мерзавец… Как мерзавец, Глаша, по-французски?

– Да не надо, не надо… Ну что скандал начинать! Оставь…

– Нет, зачем же… Надо проучить. Пусть этого скота в часть под шары возьмут.

– Здесь и частей-то с шарами нет. Я ни одной каланчи не видала.

– Все равно, есть какая-нибудь кутузка. Вот этот голубой мерзавец, мосье городовой, схватил ма фам за мян[242] и даже за грудь. Глаша! переведи же ему…

– Не требуется. Пойдем. Ну что за радость публику собирать! Смотри, народ останавливается.

– Пускай собирается. Не оставлю я так. Сэт мерзавец бле… Ах, какое несчастие, что я ни одного ругательного слова не знаю по-французски! – воскликнул Николай Иванович и все-таки продолжал, обращаясь к городовому: – Сет кошон бле хвате ма фам за мян и за это место. Вуаля – сет… – показал он на грудь. – Прене его в полис, прене…[243] Се безобразие ведь…

– Николай Иваныч, я ухожу… Довольно.

– Погоди. Се ма фам и иль хвате. Нешто это можно?

Полицейский приблизился к Глафире Семеновна.

– Qu’est-ce qu’il a fait, madame? – спросил он.

– Рьян[244], – отвечала Глафира Семеновна и пошла по аллее.

Николаю Ивановичу ничего не оставалось, как тоже идти за супругой.

– Удивляюсь… – бормотал он. – Уметь говорить по-французски и не пожаловаться на мерзавца, значит, ты рада, что он тебя схватил, и только из притворства вскрикнула.

– Ну да, рада… Не желаю я делать скандала и обращать на себя внимание. Отбилась, и слава Богу.

Николай Иванович мало-помалу утих, но, проходя с женой мимо арабов, держал уже наготове зонтик. Мазанки уже чередовались с двухэтажными домами с плоскими крышами. Виднелась какая-то башня. Начиналась Каирская улица, выстроенная на выставке. Попался второй балахонник с ослом, третий. Николай Иванович и Глафира Семеновна посторонились от них. Далее показался англичанин в клетчатом пальто с несколькими пелеринками и в белом картузе с козырьками на лбу и на затылке, едущий на осле. Балахонник бежал впереди осла, держа его за уздцы. За англичанином проскакала на таком же осле англичанка в синем платье и в шляпке с зеленым газовым вуалем.

– Да эти балахонники-то на манер извозчиков. Ослы-то у них для катания отдаются, – сказала Глафира Семеновна. – Ну так чего же от извозчика и ждать! И у нас иногда извозчики за руки хватают народ.

– Фу-ты пропасть! Извозчик и есть. А я думал, что какая нибудь арабская конница, на манер наших гусаров или уланов. Смотри-ка, Глаша, и многие ездят на ослах-то. Даже и дамы. Вон какая-то толстенькая барынька с большим животом едет. Смотри-ка, смотри-ка… Да тут и верблюды есть. Вон верблюд лежит. Стало быть, и на верблюдах можно покататься.

– Ну вот. То все ругал балахонников, а теперь уж кататься!

– Нет, я к слову только. А впрочем, ежели бы ты поехала, то и я бы вместе с тобой покатался на осле.

– Выдумай еще что-нибудь?

– Да отчего же? Люди катаются же. Были на выставке, так уж надо все переиспытать. На человеке сейчас ездила, а теперь на осле.

– Не говори глупостей.

– Какие же тут глупости! На верблюде я ехать не предлагаю, на верблюде страшно, потому зверь большой, а осел – маленький зверь.

Налево на одноэтажном доме с плоской крышей высилась надпись, гласящая по-французски, что это кафе-ресторан. На крыше дома виднелись мужчины и дамы, сидевшие за столиками и что-то пившие. Около столиков бродили арабы в белых чалмах, белых шальварах и красных куртках.

– Смотри-ка, куда публика-то забралась! На крыше сидит, – указал Глафире Семеновне Николай Иванович. – Это арабский ресторан. Зайдем выпить кофейку.

– Напиться хочешь? Опять с коньяком? Понимаю.

– Ну вот… В арабском-то кафе-ресторане. Да тут, я думаю, и коньяку-то нет. Ведь арабы! магометанского закона. Им вино запрещено.

– Нашим татарам тоже запрещено вино, однако они в Петербурге в татарском ресторане в лучшем виде его держат. В татарском-то ресторане у нас самое лютое пьянство и есть.

– Только кофейку, Глаша. Кофей здесь должен быть отличный, арабский, самый лучший мокка. Уж ежели у арабов быть да кофею ихнего не попробовать, так что же это такое! Зайдем… Вон в ресторане и музыка играет.

Из отворенной двери дома слышались какие-то дикие звуки флейты и бубна.

– Только кофей будешь пить? – спросила Глафира Семеновна.

– Кофей, кофей. Да разве красного вина с водой. В мусульманском ресторане буду и держать себя по-мусульмански, – сказал Николай Иванович.

– Ну, пожалуй, зайдем.

И супруги направились в кафе-ресторан.

XLV

Кафе-ресторан, в который зашли супруги, был в то же время и кафешантаном. В глубине комнаты высилась маленькая эстрада с декорацией, изображающей несколько финиковых пальм в пустыне. У декорации сидел, поджав под себя ноги, балахонник в белой чалме и дудил в длинную дудку какой-то заунывный мотив. Рядом с ним помещался другой балахонник и аккомпанировал ему на бубне, ударяя в бубен то пальцем, то кулаком, то локтем. Вскоре из-за кулис выплыла танцовщица. Она была вся задрапирована в белые широкие одежды. Даже подбородок и рот были завязаны. Из одежд выглядывала только верхняя часть лица с черными глазами и такими же бровями да ступни голых ног. Танец ее заключался в том, что она маленькими шажками переминалась на одном месте и медленно перегибалась корпусом то на один бок, то на другой, то, откинув голову назад, выпяливала вперед живот. Притом по мере наклонения корпуса она страшно косила глазами в ту сторону, в которую наклонялась, или закатывала их под лоб так, что виднелись только одни белки.

– Эк ее кочевряжит! – сказал Николай Иванович, усаживаясь с женой за один из столиков против эстрады.

К ним подбежал чернобородый араб в белой чалме, белой рубахе без пояса и белых шароварах, завязанных около коленок голых, смуглых, волосатых ног, в туфлях, и поднес поднос, на котором