Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– Де лань. Иль фо ну де лань!..[252] – перевела Глафира Семеновна и показала балахоннику два пальца.

Тот тотчас пронзительно свистнул, положив два пальца себе в рот, и замахал руками. Откуда-то из-за угла показался еще балахонник с ослом и подвел его в поводу к супругам.

– Садись, Глаша… Давай я тебя подсажу, – сказал Николай Иванович супруге. – Ну облокотись на меня и влезай.

Николай Иванович наклонился. Глафира Семеновна одной рукой схватилась за седло осла, а другой уперлась в спину Николая Ивановича и занесла ногу в стремя, но вдруг вскрикнула:

– Ай, ай! Балахонник за ногу… за ногу хватается!

– Ты что, распроканалия, протобестия, свиное ухо эдакое! – накинулся на балахонника Николай Иванович и замахнулся зонтиком. – Ты за ногу… Ты за пье хвате… Ежели ты, арабская твоя образина…

Балахонник сидел, опустившись на корточки, скалил зубы и бормотал что-то по-своему, показывая себе на ладонь. Наконец он произнес на ломаном французском языке:

– Мете пье, мадам, мете пье…[253]

– Ах, он хочет, чтоб я ногу ему на руку поставила! – воскликнула Глафира Семеновна. – Вот он почему меня за ногу хватал. Но все-таки как же он смеет самовольно за ногу! Посади меня, Николай Иваныч, на осла.

Но прежде, чем Николай Иваныч бросил свой зонтик и взялся за Глафиру Семеновну, балахонник уже схватил ее в охапку и, как перышко, посадил на осла.

– Стой, стой, мерзавец! – крикнула было Глафира Семеновна, но она уже сидела в седле.

Балахонник издал какой-то гортанный звук и потащил за повод осла.

– Погоди! Погоди! Мы вместе пойдем! – восклицал ему вдогонку Николай Иванович, поспешно карабкался на своего осла, обрывался, опять карабкался и наконец, подсаженный балахонником, уселся и крикнул ему:

– Пошел! Дуй белку в хвост и гриву! Догоняй жену!

XLVII

Покатавшись на ослах и рассчитавшись с погонщиками, супруги взяли извозчика. Когда они уселись в коляску, тот обернулся к ним лицом и спросил, куда ехать, повторяя обычное:

– Quelle rue, monsieur. Quel numéro?[254]

– Да не номера, не в номера… А надо обедать ехать… Дине, – отвечал Николай Иванович.

– Монтре, у он пе тре бьян дине. Me тре бьян[255], – прибавила Глафира Семеновна.

– Oui, madame, – сказал извозчик и повез по улицам.

Через несколько минут он опять обернулся и проговорил:

– Il me semble, que vous êtes des étrangers… Et après diner? Après diner vous allez au théâtre? N’est-ce pas? Alors, je vous conseille le théâtre Eden. C’est ravissant[256].

– Смотри-ка, Николай Иваныч, какой любезный извозчик-то! Даже театр рекомендует, – заметила Глафира Семеновна. – Коше! Кель театр ву заве ди?

– Eden, madame. Ce n’est pas loin de l’Opéra[257].

– Оперу там поют? – переспросил у жены Николай Иванович.

– Нет, нет. Он говорит, что театр-то находится недалеко от Оперы. Помнишь, мы проезжали мимо громадного театра, так вот около.

– А спроси-ка, какое там представление. Может быть, опять танцы животом, так ну их к черту.

– А кескилья дан сет театр?[258] – задала вопрос извозчику Глафира Семеновна.

– C’est le ballet, madame.

– Балет там представляют.

– Слышу, слышу. Это-то я понял. Я уж теперь к французскому языку привык, – похвастался Николай Иванович. – А только ты все-таки, Глаша, спроси, какой балет. Может быть, опять животный балет. Здесь в Париже что-то мода на них. В три театрика мы заходили на выставке – и в трех театрах балет животом.

– Действительно, эти танцы животом противны.

– To есть они не противны, но ежели все одно и одно…

– Молчи, пожалуйста. Коше! Кель балет дан сет театр?

– Exelsior. Ah, madame, c’est quelque chose d énorme…

– Ла данс де вантр?

– O, non, non, madame. C’est quelque chose d’ravissant. Grand corps de ballet… Mais il vous faul procurer les billets… à présent[259].

Через десять минут извозчик подвез супругов к театру, помещающемуся в небольшом переулке за Большой Оперой. Над театром красовалась вывеска: «Eden». На дверях были наклеены громадные афиши с изображением сцен из балета «Экзельсиор». Тут были нарисованы и железнодорожный поезд с паровозом, и пароход, скалы, пальмы, масса полураздетых танцовщиц, и посреди всего этого стояла на одной ноге, очевидно, балерина, из которой летели искры.

– Афишка-то атуристая, на манер балаганной, – сказал Николай Иванович.

– Ничего. Возьмем два билета. Извозчик хвалит балет. Здесь извозчики все знают, – отвечала Глафира Семеновна.

– Не бери только, Глаша, дорогих мест.

– Ну вот… В галерею на чердак забираться, что ли! Я хочу получше одеться, хочу видеть хорошее общество. Надо же хорошее общество посмотреть, а то на выставке все рвань какая-то.

У кассы супруги остановились. Николай Иванович полез в карман за деньгами. Из окна кассы выглянула нарядная, затянутая в корсет дама с бронзовым кинжалом в волосах вместо булавки.

– Спрашивай уж ты кресла-то, Глаша. Я не знаю, как по-французски кресла спросить, – сказал Николай Иванович жене.

– Я и сама забыла, как кресла. Стулья я знаю – шез. Ну да все равно. Де шез… мадам… Де. Комбьян са кут?[260]

– Qu’est-ce que vous désirez, madame?[261] – переспросила кассирша.

– Шез… To есть не шез, а такие с ручками… Де шез, авек ле мян. Компрене ву?

– C’est-à-dire, vous voulez des stalles?[262]

– Ах нон. Же се де сталь. Сталь не то. Сталь – это места за креслами! А де шез.

– Peut-être, deux fauteuils, madame?[263]

– Фотель, фотель… Вуй… Все комнатные слова я знаю, а тут как нарочно перезабыла.

– Les fauteuils d’orchestre, madame, ou les fauteuils de balcon?[264]

– Нет, нет… Зачем балкон! Внизу… Ань ба…

– Ah, oui, madame. – И кассирша выдала две контрамарки.

Запасшись билетами, супруги поехали обедать. Извозчик привез их к какому-то зданию и сказал по-французски:

– Вот здесь хорошие обеды. Вы останетесь довольны. Это пассаж. Войдите, и вы увидите ресторан.

Супруги вошли в ресторан. Ресторан был блестящий и буквально залит газом, но рекомендованный обед не понравился супругам, хотя он и состоял из восьми перемен. Суп был жидок; вместо рыбы подали креветки с соусом провансаль, которых Глафира Семеновна и не ела; мяса, поданного на гренке, был дан такой миниатюрный кусочек, что Николай Иванович в один раз запихал его в рот. Далее следовали донышки артишоков, какой-то неизвестно из чего приготовленный белый соус, половина крылышка пулярдки с салатом, пудинг с сабайоном, дыня и кофе. В обед был введен также пунш глясе. Взяли за все это по 6 франков с персоны, кроме вина.

– Где же хваленая парижская еда-то? – спрашивал Николай Иванович после обеда, допивая остатки красного вина. – Взяли за обед по шести французских четвертаков, что, ежели перевести на наши деньги, составляет по курсу два рубля сорок копеек, а ей-ей, я ни сыт, ни голоден. А у нас в Петербурге за два рубля у Донона так накормят, что до отвалу. А здесь я, ей-ей, ни сыт, ни голоден. Ты знаешь, после обеда я всегда привык всхрапнуть, а после этого обеда мне даже спать не хочется. Эх, с каким бы удовольствием я теперь поел бы хороших свежих щей из грудинки, поросенка со сметаной и хреном, хороший бы кусок гуся с яблоками съел. А здесь ничего этого нет, – роптал он. – Мало едят французы, мало. Ведь вон сидит француз… Он сыт, по лицу вижу, что сыт. Сидит и в зубах ковыряет. Хлеба они с этими обедами уписывают много, что ли! Помилуйте, подают суп – и даже без пирожков. Где же это видано! Да у нас-то в русском трактире притащит тебе половой расстегай, например, к ухе, так ты не знаешь, с которого конца его начать – до того он велик. Донышко артишоков подали сегодня и десяток зеленых горошин. Ну что мне это донышко артишоков! У нас пяток таких донышек на гарнир к мясу идут, а здесь за отдельное блюдо считается. К мясу три вырезанные из картофеля и зажаренные спички подали – вот и весь гарнир. А у нас-то: и картофель к говядине, и грибы, и цветная капуста, и бобы, и шпинат, ешь не хочу. Спросить разве сейчас себе целую пулярдку? Ей-ей, я есть хочу.

– Да полно