Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– Это уж само собой.

– А в Париж-то ведь только и приезжают за этим. При жене вы, как там хотите, все вроде как бы на службе, все вроде как бы в подчинении, а без нее-то у вас душа бы раздалась. Погуляли бы вволю.

– Верно, верно.

– И угораздило это вас, батенька, в Тулу с своим самоваром приехать! – продолжал земляк.

– Как так? To есть это вы про что? – недоумевал Николай Иванович.

– Как в Тулу с своим самоваром не ездят, потому что там их много, так и в Париж с своей бабой не ездят, потому что баб здесь не оберешься.

– Ах вот вы про что. Да, да, это правильно. Ну, да уж обузу захватил, так делать нечего, от нее не отбояришься. Так где бы сегодня пообедать. Вы Париж знаете?

– Знаю. Бывал. Второй раз здесь.

– Так вот порекомендуйте, где бы посытнее. А то здешние обеды все какие-то жидкие.

Земляк задумался.

– Ни разу не обедали у ротисьера? – спросил он Николая Ивановича.

– А что такое ротисьер?

– Жарильщик, по-нашему – жарковник, специалист по жареному, по жаркому. Большая закусочная лавка эдакая. Не пугайтесь, не пугайтесь, не на манер нашей петербургской закусочной лавки, а нечто шикарное. Выберем мы себе хороший кусок мяса, хорошую птицу – и тут же при нас специалист этот для нас все это и зажарит.

– Что ж, это хорошо. Можно выбрать побольше и уж наесться до отвалу. А то в здешних ресторанах подаются порции меньше воробьиного носа. И индейку зажарить можно?

– Целого борова зажарят.

– Вот и отлично. Ну а театр, театр? Только что-нибудь позабавнее.

– В Американском цирке были? Джигитовку и сражение диких индейцев видели?

– Где же видеть, батенька, коли мы всего три дня в Париже.

– Так вот и поедемте туда. Это за городом… Так в цирк?

– Индейку есть в закусочную и индейцев глядеть в цирк. Хорошо.

Выпив бутылку красного вина, земляки опять отправились в Луврский магазин.

Глафира Семеновна по-прежнему все еще возилась за ширмами с продавальщицей.

– Глаша! Ты здесь?

– Здесь, здесь… Вообрази, все еще фасона настоящим манером не могу себе выбрать, – отвечала Глафира Семеновна из-за ширмы.

LVII

Выбирая в Луврском магазине для себя наряды, Глафира Семеновна провозилась целый день. Был четвертый час, когда она, окончив примерку, решила, что ей взять. Выбраны были роскошный корсет, сорти-де-баль, два платья и шляпка. На отличавшуюся некоторою дородностью Глафиру Семеновну готовые платья не были вполне впору, продавальщицы решили их переделать и через день прислать к Глафире Семеновне в гостиницу вместе со всем купленным ею в магазине товаром. Николай Иванович расплатился и тотчас же заговорил об обеде.

– Едем поскорей обедать, есть страсть как хочется. Хоть раз в Париже пообедать по-настоящему, по-русски, а то все в семь да семь часов. Какой это обед! это ужин, а не обед. Вот, Глафира Семеновна, земляк рекомендует какую-то съестную лавку специалиста по части жарких, где можно сытно и всласть пообедать, – сказал он жене.

– В съестную лавку! Да ты в уме? – воскликнула Глафира Семеновна.

– Не бойтесь, сударыня, названия. Оно тут ни при чем, – подхватил земляк. – Вы увидите, как это хорошо. Вся сырая провизия налицо. Вы выберете, что вам понравится, и вам изжарят или сварят. Ведь в Петербурге вам, я думаю, когда-нибудь приходилось закусывать с мужем в Милютиных лавках, где вам все закуски прямо от куска режут. Так и тут, едемте же. Туда мы можем доехать в омнибусе.

Выйдя из магазина, супруги и земляк тотчас же сели в омнибус, идущий в Порт-Сен-Дени, и через четверть часа, приехав на место, входили в съестную лавку ротисьера.

Съестная лавка состояла из большого зала с множеством маленьких мраморных столиков. В глубине зала помещались два громадные очага, напоминающие камины, и на этих очагах на механических вертелах жарилось мясо, пулярдки и дичь. Проливающийся на уголья жир делал воздух чадным. Около самых очагов чад стоял как бы туманом, и в этом тумане виднелись белые куртки и белые колпаки поваров. Что-то шипело, что-то вспыхивало, визжала вентиляция, гремела посуда. По другой стене стояла горкой выставка провизии. Тут лежали сырые ощипанные индейки, пулярдки, гуси, поражающие своей белизной, украшенные кружевом, высеченным из писчей бумаги. Лежало мясо в кружевных папильотках, ноги телятины и баранины, убранные также бумажными украшениями и цветами из репы, моркови, редьки и свеклы.

Когда супруги вошли в съестную лавку, за мраморными столиками, невзирая на раннее для обеда в Париже время, сидело уже человек тридцать публики, пило и ело. Им прислуживали женщины, одетые в коричневые платья, белые чепцы и передники.

– Вот та самая закусочная, о которой я вам говорил, – сказал супругам земляк.

Глафира Семеновна сморщила носик и отвечала:

– Да тут от чада расчихаешься.

– А вот подите – едоки считают этот чадный запах за особенный шик.

– Да оно даже приятно, когда есть хочешь, – проговорил Николай Иванович. – Вот теперь так засосало под ложечкой, что я готов один целого гуся съесть.

– И съедим. Сюда только, извините за выражение, обжоры и ходят, – подхватил земляк.

Они подошли к выставке провизии и стали смотреть на лежащее на мраморной доске мясо и в рисунок уложенных на капустных листьях птиц. Глаза Николая Ивановича устремились на гигантского тулузского гуся.

– Эх, гусь-то какой! Крокодил, а не гусь. Не велеть ли нам изжарить гуська?

– Да ведь уж решили индейку, – отвечал земляк. – Вон индейка лежит, напоминающая гиппопотама.

– Глаза-то уж очень разбегаются. И на индейку разыгрался аппетит, и насчет гуся пришла фантазия, – облизывался Николай Иванович, глотая слюнки. – Глафира Семеновна, сём-ка мы и гуся и индейку закажем.

– Послушай, Николай Иваныч, да разве это можно втроем съесть!

– Не знаю, как ты, а я во время моего житья за границей так оголодал, что готов целого борова съесть! Помилуйте, порции подавали с медный пятак! Да наконец, если бы мы и не съели всего – эка важность!

– Здесь вы можете съесть пол-индейки, полгуся, а остальное вам завернут в бумагу – и вы возьмете домой, – заметил земляк.

– Вот и отлично. Что не доедим, то нам, Глаша, на ужин! – воскликнул Николай Иванович и, обратясь к стоявшему около них красивому повару-усачу, сказал: – Ле гусь и сет индейка пур ну[314] и чтобы тре бьян было.

Земляк тотчас же подхватил и объяснил повару по-французски.

– Pour trois personnes seulement, monsieur?[315] – спросил повар, удивленно выпучивая глаза.

– Так что ж, что пур труа? Что не доедим – с собой возьмем, – отвечал Николай Иванович. – Да немного, брат, я думаю, и с собой-то брать придется. Постой, постой… – остановил он повара, взявшего уже с мраморной доски гуся и индейку и собравшегося удалиться к очагу. – Анкор ля вьянд…[316] мяса надо, нельзя без мяса…

– Полно, Николай Иваныч, ну куда нам столько! – вскинула на него глаза Глафира Семеновна.

– Матушка, я оголодал в Париже. Как вы думаете, земляк, не заказать ли нам еще телячьей грудинки, что ли?

– Грудинка, гусь, индейка – да этого и не вынесешь.

– Не знаю, как вы, а я вынесу. Уж очень я рад, что до настоящей еды-то добрался.

– Довольно, довольно. Вот теперь нужно только спросить, какой у них суп есть.

– Нет ли щец кислых?

– Нет, нет. Этого вы здесь в Париже ни за какие деньги не достанете. Quelle soupe est-ce que vous avez aujourd’hui?[317] – спросил земляк повара и, получив ответ, сказал: – Только бульон и суп-пюре из зеленого гороха. Вы как хотите, а мне при индейке и гусе, кроме бульона, ничего не выдержать.

– Суп-пюре… пюре, мосье… Он – бульон, а же – пюре, – закивал повару Николай Иванович и прибавил: – Все-таки посытнее. Ну так вот: ле индейка, ле гусь и суп-пюре и бульон. Ах да… Стой, стой! Салат анкор. Боку салат.

Предвкушая блаженство сытного обеда, Николай Иванович улыбнулся и радостно потирал руки.

– Винца-то красненького нам подадут, земляк? – спросил он.

– Сколько угодно. А вместо водки мы коньяку выпьем, – ответил земляк.

LVIII

Когда супруги и земляк уселись за стол, к ним подбежала миловидная женщина в коричневом платье, белом переднике и белом чепце и загремела тарелками, расставляя их на стол.

– А скатерть, а скатерть на стол? – заговорил Николай Иванович.

– Здесь скатертей не полагается, – отвечал за женщину