Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

выражаясь, где отыскать Абсолют? Мы построили гигантскую механическую цивилизацию, и ее каждодневные потребности приводят к нарастающему усложнению и прогрессирующей хаотичности нашего существования. В последней главе своей замечательной книги «Воспитание Генри Адамса» Адамс, вернувшись в Нью-Йорк после длительного отсутствия, испытывает именно это ощущение, когда смотрит на причудливо-беспорядочные очертания нью-йоркских небоскребов. Цивилизация взорвана. Где в этом хаосе, торжестве механической силы и беспорядка таится тот самый объединяющий, упорядочивающий принцип, отыскать который вознамерился Адамс, нахождение которого и составляло главную цель воспитания его духовного «я»? Адамс отправляется в Вашингтон и находит там своего друга Джона Хея [Джон Мильтон Хей (1838–1905) – американский политический деятель, писатель], человека блестящих способностей, совершенно обессилевшим, не выдержавшим напряжения существования в этом чудовищном новом мире. Насколько я могу понять, для Адамса Хей воплощал собой то лучшее, что можно было бы противопоставить этой новой цивилизации. Но он уже не борец. Он уже не годится. Надо создать новый тип личности.

Но как это сделать? В первом действии моей пьесы я пытаюсь поставить эту проблему. Когда юный герой Рамсей говорит философу профессору Уилсону, что временами ему кажется он опоздал родиться на семь столетий, он выражает свое искреннее убеждение. Адамс указывал на ту пропасть, что отделяет ХІІІ век, отличавшийся единством, от плюралистического ХХ века. Обратите внимание на фигуру Рамсея. Он тоже в процессе становления, его «воспитание» это попытка уловить и понять современность в ее целостности. Он знает об ограниченности Средних веков, их сравнительном невежестве и суевериях, но он также знает и о том, какие перспективы реализации они открывали перед студентом. Рамсей мог представить себя принимающим приказ и отправляющимся в монастырь в XIII веке. Там он мог бы провести годы в своей келье, изучая драгоценную коллекцию рукописей монастыря – не так уж много, впрочем, для жизни. Он знал бы Платона и Аристотеля почти наизусть, был бы хорошо начитан в схоластической философии и, возможно, сам лично (в безопасности от любопытных глаз толстого аббата) освежался бы в минуты отдыха Гомером и драматическими произведениями.

Вряд ли кого-то так уж заинтересует история мучительных взаимоотношений Рамсея с миром книг. Именно поэтому Я говорю о них лишь мимоходом Думаю, что специфика драматического искусства требует уделить основное внимание его не менее мучительным взаимоотношениям с окружающей действительностью. Но все же, когда Рамсей рассказывает, как бродил между бесконечными, заставленными книгами библиотечными полками, словно некий неприкаянный дух в поисках недостижимого, он говорит о том, что доставляло ему острую боль. Какую бесконечную малость из того, что содержится в этих книгах, может он освоить обуреваемый жаждой знания, он и тут не в состоянии стать хозяином положения. Его приводит в ярость мысль о том, что какая-то праздная женщина, наевшаяся до отвала новейшей беллетристики, может со знанием дела говорить об этой, той или другой книге, до которой он не дошел. Рамсей страстно желает, чтобы вместо того, чтобы было слишком мало науки…

[часть письма отсутствует]

…знает, что если он потеряет это, то потеряет и себя. Затем мы видим, как его подхватывает течение. Сбивающие с толку перекрестные течения этой жизни, к которым он неистово пытается применить свою философию и для которых она оказывается неполной и неадекватной, начинают захлестывать его. Он осознает, что настолько приспособил свою философию к каждому случаю, который ее отрицает, что она потеряла свое первоначальное качество и превратилась в простого агента целесообразности, с помощью которого он пытается найти – но что?

Как я уже давно должен был пояснить, Рамсей намерен постичь жизнь через литературное творчество. Он работает в городской газете (правда, об этом в пьесе лишь упоминается). Снова и снова он пробует писать, но то, что выходит из-под его пера, огорчает его своей неполнотой и он рвет написанное. Его не удовлетворяет единичное, частное, он намерен в каждом из своих героев воплотить всеобщее, через часть изобразить целое. Сначала он внушает себе: «Сейчас я ничего писать не стану. Но через пять лет я накоплю жизненный опыт. Вот тогда-то я и смогу дать панорамное изображение нашей жизни». Но исподволь в нем растет убеждение, что через пять лет ощущение неполноты станет еще острее. Рамсея страшно раздражает точка зрения, согласно которой тому или иному писателю, например Диккенсу, удалось постичь жизнь человеческую в ее полноте. Сам он очень любит Диккенса, но ясно видит, что Диккенс, как и многие другие писатели, не отличался широтой охвата. Диккенс знает лишь одну сторону жизни, хотя, конечно, знает ее превосходно.

Возможно, в интересах самого же Рамсея научиться себя ограничивать. Здравый смысл подсказывает ему, что в данной ситуации лишь умение ограничить себя чем-то одним способно принести хорошие плоды. Но вселившийся в него демон не дает доводам разума взять верх.

Как Вы, наверное, уже догадались, в этот образ я вложил немало личного. Не следует, однако, полностью отождествлять меня с Рамсеем. Я хотел изобразить человека, страдающего не столько от отсутствия сил, сколько от их переизбытка. Такова ирония обстоятельств. Давайте сравним Кольриджа и Вордсворта. Кольридж был наделен более глубоким и многогранным талантом. Но именно в этом-то и заключалась его беда. Блистательное начало «Кристабель» и «Сказание о Старом мореходе» он написал еще юношей затем так и не получило продолжения, его беспокойный гений пробовал себя то в поэзии, то в науке, то в философии. Снова и снова выбирая новое направление, Кольридж всякий раз останавливался на полдороге. Что же касается Вордсворта, то, обладая дарованием хоть и не столь разносторонним, но ровным и целенаправленным, он на всю жизнь сохранил приверженность определенному кругу поэтических тем и делал то, что у него хорошо получалось. И не стану отрицать из них двоих Вордсворт (если судить по написанному) более крупный поэт.

Или возьмите хотя бы Леонардо, который уделял так мало времени живописи, потому что строил каналы, изучал, как летают птицы, и мечтал о полетах человека, был инженером, геологом, астрономом, физиком и так далее.

[на этом письмо обрывается]

Пьеса, о которой идет речь в следующем письме, вероятно, была одной из шести, о написании которых Вулф думал в начале осени 1922 года.

Джорджу Пирсу Бейкеру

[Кембридж, штат Массачусетс]

[осень, 1922?]

Сэр:

Фигура, вокруг которой вращается эта пьеса, наведет тех, кто знает ее, на мысль о Джонатане Свифте. Но я хочу пояснить, что это не биографическая пьеса. Свифт ответственен за [нее] – это правда, но из его персонажа я сделал свою собственную пьесу. Прочитав недавно «Свифта» Лесли Стивена, я был поражен его огромной человечностью.