Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

купил в прошлом году, но не могу найти их среди своих вещей. Не могла бы ты посмотреть, не оставил ли я их дома. Это большие тяжелые калоши с железными пряжками, они полностью закрывают обувь. Если найдешь, пришли их мне. Снег сегодня очень красивый, но я знаю, что будет ужасно, когда он растает. Во время праздников у нас выпал еще один фут снега, но этот глубже.

Спасибо за вырезку из газеты. Я виделся с мистером Кохом, когда он был здесь, мы сидели и разговаривали до двух часов ночи.

Я написал Фрэнку и Дитзи, поблагодарив их за носки, и собираюсь написать Эффи [Эффи, сестра Тома, ее муж – Фред Уордлоу Гамбрелл из Андерсона, штат Северная Каролина] прямо сейчас.

Конфеты Мейбл пришли немного помятые, но очень вкусные.

За время каникул я закончил еще одну сцену пьесы, но большую часть времени читал. В этом году я собираюсь закончить по меньшей мере три пьесы и каждый вечер молиться, чтобы хоть одна из них попала в Нью-Йорк. Если бы мне удалось добиться хотя бы небольшого успеха – три или четыре месяца – это сделало бы из меня человека. Это величайшее искусство в мире – выше живописи, скульптуры и написания романов – потому что оно так душераздирающе.

Сегодня утром секретарша профессора Бейкера, мисс Манро, подарила мне пишущую машинку «Корона». Она не согласилась ни сдать ее в аренду, ни продать, а отдала ее мне прямо в руки, и теперь я буду печатать на ней, стараясь экономить на наборе текста. Придется когда-нибудь научиться печатать, и теперь это будет лучшая возможность

В воскресенье вечером я спустился в город и посмотрел, как толпы людей встречают Новый год. Все выглядели счастливыми, было много шума и криков, но, почему-то, приход Нового года всегда навевает на меня грусть: не знаю, почему. Человек – такое смертное, бренное создание, и кажется, что это немного похоже на размахиванием перед его лицом новости о том, что у него есть еще один год до того, как он тоже станет пылью, с корнями деревьев, вплетенными в его кости.

Есть что-то печальное и пугающее в больших семьях – в последнее время я часто думаю о своем детстве: о тех часах в теплой постели зимним утром; о первом звонке колокола на Оранж-Стрит; о большом папином голосе, кричащем с подножия лестницы «вставай, мальчик», а затем о том, как я мчусь вниз по лестнице, как холодный кролик, со всей своей одеждой и бельем в руках. Когда я прохожу через холодную столовую, я слышу веселый гул большого камина, который он всегда разжигал в гостиной. Мы одевались и грелись у этого камина. Потом завтрак – овсянка, сосиски, яйца, горячий кофе, ты укладываешь в бумажный пакет пару толстых бутербродов с мясом. Потом последний рывок в школу с Беном или Фредом и долгая пробежка вверх по холму Центральной Авеню, где один из них тянул или толкал меня за собой.

Очень грустно осознавать, что нельзя вспомнить все это, но что-то осталось в воспоминаниях; даже если бы все были живы, нельзя вернуть ушедшее время.

Иногда Бен и папа кажутся такими далекими, что хочется спросить, не сон ли это. И снова они возвращаются так ярко, как будто я видел их вчера. Каждая интонация их голоса, каждая особенность их выражения выгравированы в моем сознании – все же кажется странным, что все это могло произойти со мной, что я был частью этого. Когда-нибудь я ожидаю, что проснусь и пойму, что вся моя жизнь была сном. Думаю, мы все это чувствуем:

«Мы – такой материал, из которого делают сны, и наша маленькая жизнь окружена сном».

Мы размачиваем наш хлеб в слезах и глотаем его с горечью. Кажется невероятным, что человек, к которому я когда-то прикасался, который держал меня на коленях, который дарил мне подарки и говорил со мной тоном, отличным от всех остальных, теперь неузнаваемо истлел в земле.

Такие вещи могут происходить с другими, и мы им верим; но когда они происходят с нами, мы им не верим – никогда!

И все же каким-то образом, несмотря на все уговоры моего разума, несмотря на неумолимое и неоспоримое зрелище всеобщей смерти, я не убоюсь зла. Почти, как мне хочется сказать, я буду верить в Бога, да, несмотря на церковь и священнослужителей.

Пожалуйста, напиши мне немедленно и всячески заботься о себе. Я здоров и неустанно работаю над своей пьесой.

Твой сын,

Том

Джулии Элизабет Вулф

Кембридж, штат Массачусетс

14 января 1923 года

Дорогая мама:

Я получил твою открытку из Майами и был очень удивлен твоим внезапным отъездом из дома, но я очень рад узнать, что ты поступила очень разумно. По крайней мере, теперь ты можешь не заболеть простудой и быть подальше от сырой погоды; беда сильной простуды, какая была у тебя в начале зимы, в том, что она упорно держится из месяца в месяц, а при переменной температуре в Эшвилле это затрудняет выздоровление.

Это самая суровая зима из всех, что нам доводилось видеть. На днях я прочитал, что в Новой Англии этой зимой было двадцать четыре снегопада. За последнее время у нас было два снегопада, каждый более чем на фут (30 сантиметров). В одно время, когда на земле было восемнадцать дюймов, (45 сантиметров) начался сильный дождь, который продолжался достаточно долго, чтобы превратить этот снег в мокрую кашицу; затем снег замерз и был покрыт еще одним футом снега.

Сегодня прекрасный день, небо голубое, но я очень сомневаюсь, что мы увидим нашу Мать-Землю до весны.

Сегодня утром пришла открытка от Мейбл; она пишет, что вернется в феврале, но я искренне надеюсь, что ты будешь во Флориде до конца зимы, то есть до 15 марта. Польза для твоего здоровья и общего благополучия будет безграничной. Трудность, которую приходится преодолевать людям, много работающим, заключается в том, чтобы научиться отдыхать; невообразимые и безымянные страхи, что все идет не так, как надо, угнетают их; они спешат домой и, конечно же, обнаруживают, что дела обстоят точно так же, как они их оставили. Я уверен, что ты найдешь Эшвилл, участки в Гроув-Парке и О. К. Х. (Олд Кентукки Хоум – пансионат матери Вулфа) на своих же местах, вернешься ли ты сейчас или подождешь до середины марта. Я не думаю, что твое присутствие дома повысит цены на недвижимость в Эшвилле; конечно, приятнее будет подождать и вернуться, чтобы обнаружить, что