«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

и голубки – в ковчег.

(II; 207)

В «Фонтане» это возвращение нельзя назвать радостным, можно – только неизбежным. В стихотворении «В Италии», где Венеция предстательствует за всю «обитель права, муз и граций» – Италию, его только и можно назвать радостным.

Ковчегом Венеция предстала уже в «Лагуне» – первом из посвященных ей стихотворений Бродского. Ибо что такое пансион «Аккадемиа» с клерком, поворачивающим колесо – штурвал города-корабля, как не современное подобие Ноева ковчега?

Как известно, эссеистика Бродского глубоко родственна его поэзии – сходны и основные идеи и мотивы, и общая тональность, и механизм смыслопорождения, и образы. Впрочем,

не тематика приближает прозу Бродского к поэзии, а то, что он заимствовал из своего поэтического арсенала. «Атомарная» структура эссе Бродского очень похожа на свой поэтический эквивалент, более того, она кое-что проясняет в его поэтике[262].

Тем не менее судьбы образов Петербурга и Венеции в стихах и в эссе различны. «Набережная неисцелимых» (она же «Watermark») – это почти что единый текст со стихами Бродского, прежде всего с венецианскими:

Под музыку Вивальди, Моцарта, Стравинского (упомянуты еще несколько композиторов), любуясь творениями Беллини, Тьеполо и Тициана (названы еще десять художников), Бродский бродит по городу, размышляя о своих любимых поэтах (упомянуто 14 поэтов – от Вергилия и Данте до Одена и Монтале) и читая их стихи. Такие разные писатели, как Р. Акутагава, Ф. Бэкон и А. де Ренье, тоже приглашены на поэтический пир, где голос самого поэта заглушает все остальные голоса. На протяжении 135 страниц «Watermark» он цитирует такие свои стихи, как «Натюрморт», «Лагуна», «Йорк», «Сан-Пьетро», «Венецианские строфы», «Натюрморт», «Барбизон террас», «Келломяки», «Посвящается Ялте», «Новый Жюль Верн» (всего 35 стихотворений, некоторые из них цитируются по три или четыре раза). Я не уверена, что это исчерпывающий список всех автоцитат[263].

По словам Эллендеи Проффер Тисли,

длинное эссе о Венеции «Набережная неисцелимых» – гибрид в том смысле, что многие строки этой прозы взяты из его же стихов[264].

А в «Путеводителе по переименованному городу» – эссе о Петербурге-Ленинграде – таких цитат и перекличек как будто бы нет или почти нет, при этом

фактов, дат, имен здесь меньше, чем в туристическом буклете,– минимальный паек: Петр Великий, Екатерина, Николай I, Ленин, 1703, 1917, 1941, «около дюжины театров», Фальконе, «итальянские и французские архитекторы» и еще несколько общих мест, как в статье для энциклопедического словаря[265].

Это обстоятельство можно объяснять по-разному, например так:

Однако, по всей видимости, Бродский и не ставил себе цель создать нечто новое и экстраординарное: он моделировал именно «среднестатистическое» восприятие «изнутри» русской культуры, не пытаясь привить своему читателю взгляд искусствоведа или историка. Точкой, на которой он фокусирует внимание, становится взаимопроникновение художественного текста и внетекстовой реальности, актуального бытия города[266].

Надо в таком случае лишь признать, что эссе Бродского, написанное по-английски, ориентировано именно на восприятие читателя-иностранца: для соотечественника, «гражданина державы дикой», все сказанное – сущая банальность. Интересно, однако, что эссе Бродского в полной мере вписывается в Петербургский текст русской литературы, являясь его своеобразной аннотацией. Чего никак не скажешь о зрелых стихах. Бродский, по свидетельству его хорошей знакомой, в полной мере разделял взгляд на родной город, свойственный «западнической» версии Петербургского текста – с поправкой на советскую эпоху:

<…> [М]ы коснулись соперничества между Ленинградом-Петербургом и Москвой. Ленинград – искусственный город строгой геометрии и классицистического облика; это самый европейский город России, и он полагает себя выше всей остальной страны. Иосиф разделяет это убеждение. Большая часть Советского Союза представляется варварской пустошью. Москва же органична для России, она центр власти и потому подозрительна[267].

В стихах Бродского, однако же, этот взгляд почти не нашел отражения. Может быть, потому, что от петербургского европеизма остался один только облик. Скорее же потому, что Бродский ощущал завершенность Петербургского текста: сказать что-то новое уже невозможно, впасть в «банал» – недопустимо.

Я тоже – жизнь иногда ленится сочинять, прибегая к плагиату, – впервые оказался в этом городе много лун назад, когда мне исполнилось 32 года, а лира равнялась какому-то количеству долларов. (Какому именно – теперь уже не вспомнить.) Но меня никто не встречал, прекрасная венецианка не дарила мне город. Город, который завораживал извилистыми улицами-каналами, завивающимися, словно раковина улитки, и дворцами, встающими прямо из неправдоподобно зеленой воды – изумрудной, нет, измарагдовой. Город поражал странным сочетанием уютности, домашности и грандиозного простора, открывающегося при выходе на пьяцца Сан-Марко и при взгляде на бесконечную гладь лагуны. Был конец января. Дома стояли в рассеянном бело-золотистом свете, рожденном не солнцем, а воздухом, и сами светились блеклой позолотой и розоватым загаром времени, выдыхая, отдавая тепло прожитых в них жизней. Свет окутывал, обволакивал, окружал волнами. А после вечер, сошедший на пристань, опустил над городом свой волшебный плащ, и палаццо засветились лиловато-серым. И был день первый – католическое Сретение.

После, покинув город, я остановился в небольшой гостинице под Флоренцией. Поднялся сильнейший ветер, и ставни на окнах бились в страшных конвульсиях. В этот день в Нью-Йорке умер Бродский.

В Венецию я больше не приехал. Может быть, случайно. Может быть, потому, что встреча с такой невероятной красотой не должна повториться. Есть города, в которые нет возврата.

II

«Рождественский романс» Иосифа Бродского

Семантика и литературные подтексты[268]

Это стихотворение Иосифа Бродского, ценность которого взыскательный автор признавал позднее – в отличие от абсолютного большинства других поэтических текстов, написанных им в юности[269], неоднократно становилось предметом интерпретации и пристального анализа. Наиболее убедительными мне представляются идеи и наблюдения О. А. Лекманова. Заметив, что «[в] первой строфе этого стихотворения читателю задается загадка: о каком таком „кораблике“ и одновременно „фонарике“ идет речь?»[270], О. А. Лекманов истолковывает образы «ночной кораблик негасимый / из Александровского сада» и «ночной фонарик нелюдимый» как метафорические именования двух реальных объектов – луны и «позолоченного флюгера-„кораблика“ на здании Главного Адмиралтейства (один из наиболее распространенных символов Петербурга/Ленинграда – эмблема Ленфильма)»[271]. Он также верно подметил, что в стихотворении Бродского топографические и литературные (восходящий к Достоевскому колористический атрибут города – желтый цвет, ассоциирующееся также с Петербургом Достоевского упоминание о «хоре <…> пьяниц») реалии Петербурга/Ленинграда сплетены с московскими атрибутами (Ордынка – данный намеком московский адрес Анны Ахматовой[272]).