«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

соотнесена с душой, как в учении орфиков и во многих других, в том числе славянских, традициях <…>. В мифах пчела также связана с поэтом (ср. мандельштамовское как пчелы, лирники слепые), сходящим в царство мертвых, дабы обрести высшую творческую силу. Кроме того, пчела, как и роза, ассоциируется с Марией. В финале «Божественной комедии» небесная роза объединяет все души праведников, причем Мария – ее высший лепесток. В мистическую розу, как пчелы, спускается рать ангелов <…>[314].

Поэты уподоблены пчелам у Платона[315] и Горация, затем у Ронсара, Шенье, Клоделя[316] и далее, например у Фета («Моего тот безумства желал, кто смежал…»[317] и другие стихотворения) или у Мандельштама («Черепаха», или «На каменных отрогах Пиэрии…» – «как пчелы, лирники слепые», «Сестры – тяжесть и нежность…»[318], «Возьми на радость из моих ладоней…»). Метафора пчелы-песни встречается у современника Мандельштама Алексея Ганина[319].

Но образ пчелы может быть амбивалентным. В мандельштамовском стихотворении «Возьми на радость из моих ладоней…» богиня Персефона «олицетворяет (represents) лето и жизнь, и пчелы – ее посланницы Человеку»[320]. Однако одновременно они связаны с темнотой и смертью:

Возьми на радость из моих ладоней

Немного солнца и немного меда,

Как нам велели пчелы Персефоны <…>

Нам остаются только поцелуи,

Мохнатые, как маленькие пчелы,

Что умирают, вылетев из улья <…>

Они шуршат в прозрачных дебрях ночи <…>

Возьми ж на радость дикий мой подарок —

Невзрачное сухое ожерелье

Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.

(«Возьми на радость из моих ладоней…»)[321]

Приписывание пчелам неспособности жить, вылетев из улья, и наделение их «ночной» семантикой противоречит энтомологии, но мотивировано связью образа поэта с ночным уединением[322].

В этом мандельштамовском стихотворении образ пчел наделен эротическими коннотациями, которые могли быть также значимы для Бродского – автора «Рождественского романса», вплетающего в свой текст и мотив поэзии, и мотив любви.

Эротические коннотации вообще характерны для образа пчелы в поэзии. К. Ф. Тарановский[323] указал на строки Державина: «Хлоя, жаля, услаждает, / Как пчелиная стрела: / Мед и яд в меня вливает, / И, томя меня, мила»[324] («Мщение» – перевод стихотворения Иоганна Николая Гётца; образ восходит к роману Лонга «Дафнис и Хлоя»[325]) и на его же «Пчелку»:

Пчелка златая!

Что ты жужжишь?

Все вкруг летая,

Прочь не летишь?

Или ты любишь

Лизу мою?

<…>

Пчелка златая!

Что ты жужжишь?

Слышу, вздыхая,

Мне говоришь:

К меду прилипнув,

С ним и умру[326].

В «Возьми на радость из моих ладоней…» пчелы также ассоциируются с временем: «Их пища – время, медуница, мята…»[327], а время – главная тема «Рождественского романса».

Стихотворение Мандельштама «На каменных отрогах Пиэрии…» вошло в «Tristia» и во «Вторую книгу». «Сестры – тяжесть и нежность…» – во «Вторую книгу», «Возьми на радость из моих ладоней…» – также во «Вторую книгу»[328]. Таким образом, Бродский, к концу 1961 года, возможно, все эти стихотворения знал[329].

Образ пчелы неразрывно связан с образом розы. Так, например, они соотнесены в упоминавшемся фрагменте из «Божественной комедии» Данте Алигьери:

Так белой розой, чей венец раскрылся,

Являлась мне святая рать высот,

С которой агнец кровью обручился;

А та, что, рея, видит и поет

Лучи того, кто дух ее влюбляет

И ей такою мощной быть дает,

Как войско пчел, которое слетает

К цветам и возвращается потом

Туда, где труд их сладость обретает,

Витала низко над большим цветком,

Столь многолистным, и взлетала снова

Туда, где их Любви всевечный дом.

(«Рай», XXXI, 1–12, пер. М. Л. Лозинского[330])

Образ розы, присутствующий в стихотворении Бродского в форме сравнения («кораблик, на розу желтую похожий»), ассоциативно соединен с мотивом пчелы и одновременно – именно в этом контексте, содержащем упоминание Анны Ахматовой,– отсылает к ахматовским стихам, в которых роза символизирует красоту и истинную, классическую поэзию. Так происходит в строках «Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли, / Чтобы в строчке стиха серебриться свежее стократ. / Одичалые розы пурпурным шиповником стали» из стихотворения «Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли…»[331] и в строке «Я к розам хочу, в тот единственный сад» из стихотворения «Летний сад»[332]. В «Рождественском романсе» роза может ассоциироваться именно с ахматовской поэзией также потому, что «красный розан в волосах» – деталь образа Ахматовой в посвященном ей стихотворении Александра Блока («Анне Ахматовой»).

«Классическая роза» – метафора истинной, высокой поэзии в стихотворении Владислава Ходасевича «Петербург»; его автор говорит о себе: «Привил-таки классическую розу / К советскому дичку»[333]. Поэзия Ходасевича – один из наиболее значимых подтекстов лирики Бродского[334], а строка о «классической розе» цитируется в эссе «Путешествие в Стамбул» и в его английском варианте «Flight from Byzantium» («Бегство из Византии»)– во втором случае автор эссе прямо упоминает имя Ходасевича[335]. «Петербург» Ходасевича – стихотворение, значимое для Бродского и благодаря названию, и благодаря мотиву сохранения классической традиции, однако уверенно утверждать, что оно входит в состав интертекста «Рождественского романса», нельзя, так как неизвестно, был ли знаком Бродский в 1961 году с поэзией автора «Европейской ночи».

Мотив пьянства в контексте стихотворения Бродского может иметь дополнительный смысл, ассоциироваться с поэтическим вдохновением. «Трезвое <…> пианство»[336] – навеянная Пиндаром метафора вдохновения в «Оде торжественной о сдаче города Гданска» Василия Тредиаковского – первой русской торжественной оде. Мед, вино, «Бахуса службы» и поэзия образуют единое ассоциативное поле в мандельштамовском стихотворении «Золотистого меда струя из бутылки текла…»[337], которое в 1961 году Бродскому было точно знакомо, так как входило в прочитанный им сборник «Tristia»[338].

Амбивалентен образ вина в знаменитом стихотворении Блока «Незнакомка». В частности, вино ассоциируется с поэтическим вдохновением и воображением. В пятой строфе вино перифрастически названо «влагой терпкой и таинственной». Эпитет терпкая и еще больше эпитет таинственная придают вину особенный ценностный смысл, но при этом вино, словно это всего лишь напиток, «оглушает», опьяняет в буквальном смысле слова. Предметны и отталкивающие