«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

Достоевского, приезжает в Петербург хотя и в оттепель[375], но в начале климатической зимы и, по старому стилю, накануне зимы календарной, а по новому – уже зимой: «В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу»[376]. Сходит с ума он не зимой, а летом. Таким образом, Бродский «переписывает» текст Достоевского, трактует приезд героя в Петербург как погружение и в сумасшествие, и в смерть, а зиму – как смертоносное и сводящее с ума время, как аналог бытийного конца.

Петербург в поэме – своеобразный Некрополис, город мертвых, названный своим прежним, «покойным» именем. Один из участников шествия, персонифицированный Плач, трактует происходящее как своего рода погребальную церемонию и отпевание:

В Петербурге сутолка и дрожь,

в переулках судорожный дождь,

вдоль реки по выбоинам скул

пробегает сумеречный гул.

Это плач по каждому из нас,

это город валится из глаз,

это пролетают у аллей

скомканные луны фонарей.

Это крик по собственной судьбе,

это плач и слезы по себе,

это плач, рыдание без слов,

погребальный гром колоколов.

Словно смерть и жизнь по временам —

это служба вечная по нам,

это вырастают у лица,

как деревья, песенки конца.

Погребальный белый пароход,

с полюбовным венчиком из роз,

похоронный хор и хоровод,

как Харону дань за перевоз.

(I; 112–113)

Акцентировано, что шествие совершается именно в петербургском пространстве, наделенном признаками, ассоциирующимися с агонией (сутолка/сутолока, дрожь, судорожный дождь, рифмующийся с дрожью и наделенный коннотациями, отсылающими к похоронному плачу). Персонажи поэмы наделены признаками мертвенности, что особенно очевидно в случае с любовниками:

Все та же ночь у них в глазах пустых,

Навеки обнялись, навек застыв,

в холодной мгле белеют их тела,

прошла ли жизнь или любовь прошла,

стекает вниз вода и белый свет

с любовников, которых больше нет.

(I; 82)

В «Шествии» есть явные переклички с ахматовской «Поэмой без героя»[377] и «влияние „Поэмы без героя“ видно, как говорится, невооруженным взглядом»[378]. В частности, среди персонажей-масок в произведении Анны Ахматовой присутствует, как и у Бродского, Коломбина; у обоих поэтов нет героев – действующих лиц в привычном смысле слова; «адской арлекинаде»[379] «Поэмы без героя» соответствует трагическая буффонада «Шествия»; время в первом сочинении приурочено к 1913 году – кануну великой войны и постигшей страну катастрофы, а во втором содержится инвариантный мотив надвигающейся новой мировой войны – на сей раз атомной[380]. В календарном аспекте время в «Поэме без героя» приурочено к святкам («Были святки кострами согреты»[381]), а время финала в «Шествии» приближено к Рождеству («Теперь зима и скоро Рождество» – I; 132).

В произведении Анны Ахматовой Петербург назван «траурным городом»[382], прототипы персонажей-масок (Ольга Глебова-Судейкина, Всеволод Князев, Михаил Кузмин, Александр Блок) давно мертвы, и поэма посвящена «памяти ее первых слушателей <…> друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады»[383]. Наделение автором «Шествия» Петербурга семантикой города мертвых мотивировано, по-видимому, прежде всего ахматовским претекстом. Отнесение Бродским к князю Мышкину мотива умирания – тоже, вероятно, след воздействия ахматовской поэмы, в которой «мертвый» Петербург назван «достоевским и бесноватым»[384].

Но мотив неизбежной смерти, предначертанной «идиоту», в «Шествии» получает не только литературное, но и реальное, физическое объяснение. О персонаже говорится: «Князь Мышкин-идиот / склонился над панелью: кашель бьет» (I; 83). Кашель, очевидно, чахоточный. В романе Достоевского такого мотива нет. (Не исключено, что Бродскому он навеян историей Ипполита Терентьева – другого героя романа.) Чахотка Мышкина – персонажа «Шествия» – отражение представления о губительности петербургского климата, которое, скорее всего, восходит к строке из «Шинели» Гоголя[385].

Мышкин – персонаж «Шествия», в отличие от героя Достоевского, приезжает в Петербург не на поезде, а в карете, о чем говорит строка: «Приезжать на Родину в карете». Покидает город он в ней же:

Уезжать, бежать из Петербурга.

И всю жизнь летит до поворота,

до любви, до сна, до переулка

зимняя карета идиота.

(I; 106)

Мотив отъезда из города в карете отсылает, несомненно, к хрестоматийно известной реплике Чацкого – последним произнесенным им словам: «Карету мне, карету!»[386], с которыми он покидает Первопрестольную. Грибоедовский герой и приезжает в Москву в карете:

Я сорок пять часов, глаз мигом не прищуря,

Верст больше седьмисот пронесся

<…>

Людей и лошадей знобя, / Я только тешил сам себя[387].

О своем путешествии в Москву он вспоминает:

          В повозке так-то на пути

Необозримою равниной, сидя праздно,

          Всё что-то видно впереди

          Светло, синё, разнообразно;

И едешь час, и два, день целый, вот резво

Домчались к отдыху; ночлег: куда ни взглянешь,

Всё та же гладь, и степь, и пусто и мертво;

Досадно мочи нет, чем больше думать станешь[388].

Мышкин Бродского – гиперперсонаж, «склеенный» из Мышкина Достоевского и из Чацкого,– участник единого достоевско-грибоедовского гиперсюжета. Скрепляющие эти два лика мотивы – реальное сумасшествие героя Достоевского и мнимое безумие главного действующего лица «Горя от ума», приезд обоих из-за границы[389], отчужденность от общества, которое их не понимает. В «Шествии», однако, «карета» ассоциируется еще и с каретой скорой помощи – очевидно, с машиной, увозящей пациента в сумасшедший дом.

Но реальны ли приезд Мышкина – персонажа «Шествия» – в Петербург и отъезд из него?

Вся вторая строфа Романса князя Мышкина, две последние строки третьего катрена и первый стих последнего катрена – примеры так называемого инфинитивного письма (понятие, принадлежащее А. К. Жолковскому[390]): это серии безличных предложений со сказуемыми – глагольными инфинитивами «удивляться», «приезжать» (три употребления), «умирать», «привыкать» (два употребления), «уезжать», «бежать»[391]. Инфинитивные предложения в русском языке обладают потенциально неопределенной и многозначной модальностью: в них могут быть выражены и значение индикатива (действие или состояние мыслятся как реальные, наличествующие), и значения императива и оптатива. Действие или состояние, о котором сообщается в инфинитивных предложениях, всегда соотнесено с субъектом; семантика схемы: «желаемость, необходимость, возможность или