«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

Поэты утомительно поют,

а воры нам загадки задают.

Куда девался прежний герметизм.

На что теперь похожей стала жизнь.

Сплошной бордель.

          Но мы проявим такт:

объявим-ка обещанный антракт.

Танцуйте все и выбирайте дам.

Осмеливаюсь я напомнить вам:

Не любят дамы скучного лица.

(I; 103)

В Романсе Торговца «базаром» и «борделем» представлено все происходящее в стране, если не в мире:

Твой дом торговый прогорит,

ты выпрыгнешь в окно,

но Кто-то сверху говорит,

что это все равно.

Ох, если б Он не наезжал

по нескольку недель

в бордель, похожий на базар,

и в город – на бордель.

(I; 115)

Два героя поэмы-мистерии «Шествие» – Арлекин и Коломбина – носят имена персонажей итальянской комедии масок, хотя и не являются в поэме-мистерии Бродского комическими фигурами, а Арлекин к тому же ближе не к своему театральному тезке, а к другому действующему лицу народной комедии, но уже французской,– Пьеро. Итальянская комедия масок отчасти происходит от выступлений жонглеров, развлекавших публику на рыночных площадях, и от средневекового карнавала[404].

Но Арлекин и Коломбина Бродского «неожиданно воспринимаются прежде всего как персонажи „Балаганчика“ А. Блока благодаря упоминанию Петрограда („Вот Петроград шумит во мгле, / в который раз мы здесь“)»[405]. С названием «Балаганчик» у Блока есть два произведения – стихотворение и драма. В стихотворении содержится описание ярмарочного представления. В нем нет ни Арлекина, ни Коломбины, зато имеются «дамы, короли и черти», а также «страшный чорт»[406], мучающий «карапузика». В «Шествии» им соответствуют Коломбина, Король, женщина из пары любовников и Чорт. Имеется у Блока и паяц, с «картонным шлемом» и «мечом» которого соотносятся «на голове <…> медный таз» и «копье» (с. 87–88) Дон Кихота у Бродского. Блоковский «веселый балаганчик» – травести трагедии с ее реальной смертью, однако он все же страшен, отражая гримасы и ужас жизни. В текстуально связанной со стихотворением одноименной пьесе, пародически, «балаганно» выворачивающей мотивы, культивируемые символизмом, есть и Арлекин, и Коломбина, и Пьеро, и как у Бродского, Автор, двойником которого в «Шествии» является герой, не произносящий ни слова.

Генезис и литературные аналоги «Представления» не очевидны. Лев Лосев утверждает:

«Представление» завершает ряд панорамных поэтических обзоров, в которых переплетаются иронические и лирические комментарии по поводу истории и современности. К этому ряду относятся «Письмо в бутылке» (1964 <…>), «Речь о пролитом молоке» (1967 <…>) <…> К ним примыкают в силу частичного жанрового и тематического сходства «Шествие» (1961 <…>) и «Пятая годовщина» (1977 <…>). В жанровом отношении эти произведения Бродского весьма оригинальны, лишь отдельными чертами напоминая поэтические прецеденты: панорамное изображение исторических событий напоминает о русской оде XVIIIв., свободный лирико-иронический комментарий – об отступлениях от основного сюжета в «Евгении Онегине»[407].

Никакого сходства с торжественной одой в стихотворении Бродского, наполовину состоящем из реплик толпы, конечно, нет, как и похожести на роман в стихах «Евгений Онегин». А из произведений самого Бродского общее обнаруживается только в «Шествии».

Природа изображенного в «Представлении» действа вызывает споры у интерпретаторов, но трактовка его как балаганного выглядит наиболее убедительной:

О том, какой характер носит зрелище, мнения комментаторов расходятся. Кэмпбелл <…> видит в нем «кошмарный первомайский парад», Максудов и Покровская – кинофильм. Лосев говорит о «театральности» приема, лежащего в основе поэмы. Петрушанская <…> называет текст «музыкальным представлением», а польская исследовательница И. Мадлох связывает его с эстетикой фотографии. М. Липовецкий вслед за В. Соловьевым усматривает в нем «буффонаду», а Ли Чжи Ен – «мистерию» и даже «трагедию» (с последним, похоже, склонна соглашаться Л. Зубова).

Представляется, что ключ к разгадке можно найти в подзаголовке <…> английского стихотворения (стихотворения Бродского «History of the Twentieth Century», написанного в 1986 году.– А. Р.), что может переводиться как «уличное» или «ярмарочное» представление и даже «балаган». Оно начинается с выкриков зазывалы, приглашающего публику на шоу; так же и в «Представлении» ведущий – в русской традиции «балаганный дед» – зазывает читателей, расписывает им то, что происходит на сцене «балагана», между тем как они проходят мимо, переговариваясь о своем[408].

Это довольно своеобразное балаганное действо:

Драматическая форма, обозначенная названием, в «Представлении» гротескно спародирована. Если в настоящей драме персонажи совершают действия и произносят реплики, то в «Представлении» эти элементы драмы отделены друг от друга. В первой строфе <…> пятнадцати разделов персонажи ничего или почти ничего не говорят, но производят действия, каждый раз, за исключением первого раздела, предваряемые традиционной театральной ремаркой «входит» («входят») <…> а во второй <…> напротив, не производится никаких действий, только звучат анонимные голоса толпы, народа, кумулятивного «Гражданина», представленного в первом разделе[409].

Точнее, в каждой гиперстрофе-эпизоде «Представления», помимо появляющихся на сцене персонажей и реплик, видимо принадлежащих проходящим мимо «гражданам» и «гражданкам», есть еще один пласт, вставленный между этими двумя частями: это то ли живые картины, то ли видеоряд, появляющийся на экране в глубине сцены, то ли грубо намалеванные декорации задника. Вот один пример:

Входит Лебедь с Отраженьем в круглом зеркале, в котором

взвод берез идет вприсядку, первой скрипке корча рожи.

Пылкий мэтр с воображеньем, распаленным гренадером,

только робкого десятку, рвет когтями бархат ложи.

Дождь идет. Собака лает. Свесясь с печки, дрянь косая

с голым задом донимает инвалида, гвоздь кусая:

     «Инвалид, а инвалид.

     У меня внутри болит».

     «Ляжем в гроб, хоть час не пробил!»

     «Это – сука или кобель?»

     «Склока следствия с причиной

     прекращается с кончиной».

(III; 300)

Персонаж здесь – Лебедь (он сам и его Отраженье), ассоциирующийся с канонизированным советской культурой балетом Чайковского «Лебединое озеро». В эссе «Less than One» («Меньше единицы», или, правильнее, «Меньше самого себя») Бродский пишет о музыке Чайковского как об одном из главных атрибутов повседневности тоталитарного государства:

Штакетники, правительственный чугун оград, неистребимое хаки военных в каждой толпе пешеходов, на каждой улице, в каждом городе, неотступная фотография домны в каждой утренней газете, неиссякаемый Чайковский по радио – от всего этого можно сойти с ума, если не умеешь отключаться

(V; 22, пер. В. Голышева).

В зеркале (на экране) – гротескно поданное выступление ансамбля «Березка» – традиционного