«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

невозможность осуществления действия, наличия процессуального состояния». В предложении (в котором всегда открыта позиция субъектно детерминирующей формы) это значение конкретизируется в одной из четырех семантических структур: 1) «субъект – его действие или процессуальное состояние как обязательно предстоящее, неизбежное, необходимое, должное, вынужденное, возможное или невозможное, ненужное или недопустимое»; это предложения со значением объективной предопределенности; 2) «субъект – его действие или процессуальное состояние, которое обусловлено чьей-л. волей, желанием или субъективно осознается как целесообразное либо желаемое»; это предложения со значением субъективной предопределенности; 3) «субъект – его состояние как непосредственное (физическое) или интеллектуальное восприятие»; 4) «субъект – его оцениваемое действие или состояние»[392].

Поскольку у Романса князя Мышкина нет реального, внелитературного контекста, семантика инфинитивных высказываний может быть определена по-разному: 1) возвращение на родину, умирание, привыкание и отъезд/бегство поданы как предопределенные, неизбежные, но еще не осуществившиеся; 2) все эти действия, события и состояния представлены как реальные; 3) они являются воображаемыми в модальности оптатива; 4) они наделены значением ирреальных в модальности конъюнктива[393]. Основным, по-видимому, является значение предопределенности, поскольку в стандартном употреблении семантика глагола «умирать» не предполагает желательности. В инфинитивных предложениях вообще «[в] большинстве случаев действие представлено как нежелательное для субъекта, т.е. вынужденное»[394].

Морфологическая невыраженность предикативных категорий лица, времени, модальности в инфинитиве преодолевается языком синтаксически. Инфинитивное значение потенциального действия реализуется в связях, присущих действию, в наборе постоянных компонентов, сопровождающих инфинитив и вместе с ним образующих определенные типы инфинитивных конструкций[395].

Однако синтаксис и пунктуация, отражающая интонационные особенности высказываний, у Бродского не указывают однозначно не только на модальность и время, но и на грамматическое лицо. Инфинитивные конструкции в Романсе князя Мышкина отличает отсутствие субъекта действия или состояния, который в синтаксических структурах такого рода обычно бывает обозначен дополнением в форме дательного падежа, в данном случае формой местоимения «я» – «мне»; ср. возможные высказывания: *Мне приезжать на Родину в карете; *мне умирать на Родине со страстью и т.п. Благодаря такому построению инфинитивных предложений появляется дополнительный обобщающий смысл: сказанное может произойти со всяким: [любому, каждому, всем нам] приезжать на Родину в карете; [любому, каждому, всем нам] умирать на Родине со страстью и проч. История Мышкина предстает как архетипическая, как модель множества событий, сюжетов, положений, относящихся к неограниченному кругу лиц.

Лексемы в форме первого лица в Романсе появляются, но не в инфинитивных предложениях: «Боже мой, любимых, пережитых, / уничтожить хочешь – уничтожишь, / подними мне руки для защиты, если пощадить меня не можешь» (I; 105). Однако их грамматическое значение может быть смещено, обобщено. Показательно, что соседствующие с ними слова в форме второго лица употреблены в переносном значении первого: «Умираешь, ну и Бог с тобою»; «поскользнись на родине и падай» (I; 106), но потенциально в обобщенно-личном значении, как, например, в пословице: «Без труда не вытянешь и рыбку из пруда».

Бродский не случайно использует инфинитивы несовершенного вида: «приезжать», а не «приехать», «умирать», а не «умереть» и т.д. Категории несовершенного вида наряду с «обобщенно-фактическим значением» присуще «неограниченно-кратное», или «повторительное», значение: «Действие представляется как неограниченный ряд повторений»[396]. Глаголы «приезжать», «умирать», «привыкать», «уезжать», «бежать» в Романсе князя Мышкина могут интерпретироваться не только как обозначения длящихся действий или состояний, отнесенных к одному субъекту, то есть к самому Мышкину, но и как языковые элементы, описывающие повторяющиеся события и состояния, которые могут быть связаны с разными субъектами, с неопределенным числом лиц, среди которых и автор, и читатель поэмы[397]. Бродский играет на грамматической омонимии, на способности несовершенного вида выражать как дуративность, так и итеративность. Финальные строки Романса «И всю жизнь летит до поворота, / до любви, до сна, до переулка / зимняя карета идиота» акцентируют дурную абсурдную повторяемость или неизбывную неостановимость событий, движение по замкнутому кругу, невозможность выскользнуть из сновидения-кошмара, каким предстает мир Романса, а отчасти – и мир всей поэмы. И все происходящее в «Шествии» – своего рода страшный сон, из которого автор освобождается благодаря творческому акту – созданию самой поэмы-мистерии[398]. Князь Мышкин – одна из масок авторского «я», история персонажа предстает не столько реальной и единичной, сколько воображаемой и обобщенно-символичной.

От мистерии к балагану

«Шествие» и «Представление» Иосифа Бродского[399]

Бродский редко впускал в стихи спонтанные речевые эксцессы, почерпнутые из окружающей среды. О его монологичности ходят легенды <…> «Представление» недаром поначалу удивило читателей Бродского. Текст до отказа насыщен не только именами, названиями и реалиями эпохи (как потом выяснилось, уходящей), но и <…> речевым субстратом тех лет: его составляли идеологические штампы, цитаты как из классики, так и из хулиганских песенок и частушек, рыночный или деревенский говор, аутентичный либо пародийный, арготизмы (в т. ч. «блатная музыка») и попросту бранные слова, —

заметил один из лучших исследователей произведения[400]. Действительно, на первый взгляд «Представление» в творчестве Бродского выглядит уникальным.

Однако при более внимательном рассмотрении среди произведений поэта обнаруживается своего рода прецедент-аналог – поэма-мистерия «Шествие», отделенная от «Представления» отрезком в четверть века[401]. Сходство проявляется прежде всего в характере действия, изображаемого в двух поэтических текстах. В «Шествии» это процессия персонажей, проходящих перед взором повествователя.

В процессии участвуют: Арлекин, Коломбина, Скрипач, Плач, Поэт, Усталый Человек, Мышкин, Лжец, Дон Кихот, Король, Честняга, Гамлет, Вор, Счастливый Человек, Любовники, Крысолов, Чорт. Каждый из них исполняет романс, «по существу – монолог», как указывает автор. Романсы этих условных персонажей призваны сформулировать различные представления о мире[402].

При этом, как замечает Ирина Романова,

интерпретация знакомых условных персонажей меняется под воздействием карнавальной поэтики, прежде всего таких ее черт, как вольный фамильярный контакт между людьми; сознание веселой относительности господствующих правд и властей; амбивалентность карнавальных образов; логика «обратности», «наоборот», «наизнанку»; разнообразные виды пародий; сниженные, разговорные формы языка[403].

Во многом эта характеристика верна, хотя, на мой взгляд, «сознания веселой относительности господствующих правд и властей» в поэме нет, а основная тональность ее – трагическая, связанная с ощущением неизбывной смерти.

В поэтике «Шествия» есть редуцированные элементы балаганного действа. Пространство в поэме – одновременно уличное (петербургское) и сценическое. Оно прямо названо сценой: «Итак, за сценой нарастает джаз, / и красные софиты в три луча / выносят к рампе песню Скрипача» (I; 95). Автор-повествователь описывает происходящее в том числе как сценическое представление. Однако действо описывается им отнюдь не как высокая трагедия, но как ее антипод, как ее травести: