«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

менее банальны, хотя порой и наделены полугротескными чертами. Это хрестоматийные русские классики: «Пушкин в летном шлеме», «Гоголь в бескозырке»[418], «Лев Толстой в пижаме». Это три русских царя, Герцен с Огаревым, клянущиеся бороться с царизмом на Воробьевых горах[419], и патентованный злодей Сталин вместе с собственной копией, двойником Джугашвили, вызывающие предсказуемую ассоциацию с кавказскими реалиями – шашлыком и прочим. Это образы из классических произведений, вошедших в советский культурный канон: Лебедь из «Лебединого озера» Чайковского, тоже удвоенный – вместе с Отраженьем, книжный шкаф, в который превращается Лев Толстой, из чеховского «Вишневого сада», «вдовая Матрена» из солженицынского рассказа «Матрёнин двор», «бурлаки в Североморске», тянущие «крейсер бечевой», сошедшие со знаменитой репинской картины. Это символы советской истории и культуры – «Аврора», ленинский Мавзолей, ансамбль «Березка». Это профессиональные и идеологические типажи государственной машины и социума: Мусор, Прокурор, пионеры.

Не менее типичны многие реплики толпы:

«А почем та радиола?», «Где сортир, прошу прощенья?», «Жизнь – она как лотерея», «Вышла замуж за еврея», «Довели страну до ручки», «Дай червонец до получки», «У попа была собака», «Оба умерли от рака», «Что за шум, а драки нету?», «Крыл последними словами», «Кто последний? Я за вами», «Сочетался с нею браком», «Я тебе не все сказала», «Был всю жизнь простым рабочим», «Я с ним рядом срать не сяду», «Это – сука или кобель?», «Отпустите, Христа ради».

Тривиальны взятые сами по себе, вне жанра колыбельной, и строки материнской песни: «Это – кошка, это – мышка. / Это – лагерь, это – вышка».

Цитаты и аллюзии в «Представлении» отсылают к известнейшим стихотворениям и песням. Например, к «Стихам о советском паспорте» Маяковского и к пушкинским «Утопленнику» и «Во глубине сибирских руд…»[420].

Банальны и многие эскизно намеченные ситуации: «Ветер свищет. Выпь кричит» и уже процитированное «Дождь идет. Собака лает» (III; 298, 300). Что же еще делать ветру, как не свистеть, выпи – как не кричать, дождю – как не идти, собаке – как не лаять?.. К слову, неперестающий дождь – лейтмотив в «Шествии».

Наконец, еще одна общая черта «Шествия» и «Представления»: в обоих текстах имеется безымянный и не обрисованный персонаж, соотносящийся с самим автором. В ранней поэме-мистерии об этом сказано прямо:

Таков герой. В поэме он молчит,

не говорит, не шепчет, не кричит,

прислушиваясь к возгласам других,

не совершает действий никаких.

Я попытаюсь вас увлечь игрой:

никем не замечаемый порой,

запомните – присутствует герой.

(I; 80)

В «Представлении» присутствие героя не декларировано, зато более очевидно: он причисляет себя к массе, толпе, используя местоимение «мы» в уже процитированной строке «Мы заполнили всю сцену», к нему обращено материнское «Помнишь песню, что, бывало, / я потемках напевала». А в последнем стихе первой строфы «Вот и вышел человечек, представитель населенья» не только назван типаж, обобщенный homo soveticus, о котором выше сказано:

Знак допроса вместо тела.

Многоточие шинели.

Вместо горла – темный вечер.

Вместо буркал – знак деленья.

(III; 296)

Человечек, вышедший из «стишка из детского фольклора» и словно нарисованный ребенком,– «это собирательный образ, который, судя по обращенной к нему в финале колыбельной, включает в себя <…> и самого автора»[421].

Наконец, не только в «Представлении», но и в «Шествии» преодолена та самая характерная для Бродского монологичность, о которой упоминает Ольга Бараш. В поэме-мистерии выражены разные, хотя и пересекающиеся в главном, представления о мире, о жизни и смерти. (Решительно отличается от них только взгляд на жизнь, принадлежащий Хору, откликающемуся на Романс Честняги.) А в более позднем стихотворении звучат голоса и некоторых из персонажей на «сцене», и глазеющих или проходящих мимо «граждан».

Правда, между «Шествием» и «Представлением» все же есть два разительных различия. Различие первое: герои ранней поэмы – маски авторского «я», в то время как в более позднем стихотворении и участники балаганного действа, и бросающие реплики люди из толпы отделены от автора и нарисованы с жестокой иронией. Однако это несходство не стоит абсолютизировать: как уже было сказано, несмотря на сатирическую иронию, автор себя от них отделяет не полностью, объединяя в общее «мы». К тому же и среди реплик, составляющих коллективный речевой портрет «Гражданина» и производящих «впечатление подслушанных в быту»,

есть пять <…> оригинальных иронических <…> («Над арабской мирной хатой / гордо реет жид пархатый», «Бурлаки в Североморске / тянут крейсер бечевой, / исхудав от лучевой», «Помесь / лейкоцита с антрацитом / называется Коцитом», «Склока следствия с причиной / прекращается с кончиной», «Жизнь возникла как привычка / раньше куры и яичка»)– таким образом, автор сливает собственный голос с голосами толпы[422].

Что же до иронии, то ее проблески различимы и в поэме-мистерии, несмотря на доминирующий романтический пафос. Например, в Романсе принца Гамлета:

<…> вот Дания моя при ветерке,

Офелия купается в реке.

<…>

Кого-то своевременно любить,

кого-то своевременно забыть,

кого-то своевременно убить,

и сразу непременная тюрьма —

и спятить своевременно с ума.

Вот Дания. А вот ее король.

Когда-нибудь и мне такая роль…

А впрочем – нет…

Пойду-ка прикурю…

Гораций мой, я в рифму говорю!

(I; 130)

Различие второе, как будто бы неоспоримое: язык «Шествия» кажется в целом строго литературным, в то время как «Представление», пестрящее репликами «вульгарно-сексуального содержания», нередко связанными «с насилием, грубым антисоциальным поведением»[423], пестрит разговорными словами, просторечиями, сленговыми словечками, арготизмами и обсценной лексикой – причем не только в этих репликах, но иногда и в авторской речи:

«Вместо буркал – знак деленья»; «Дай червонец до получки», «По Европе бродят нары в тщетных поисках параши, / натыкаясь повсеместно на застенчивое быдло», «Ой ты, участь корабля: / скажешь „пли!“ – ответят „бля!“», «Дятел ворону стучит», «Врезал ей меж глаз поленом», «гордо реет жид пархатый», «„Сукой будешь?“ „Сукой буду“», «В этих шкарах ты как янки»[424], «Я сломал ее по пьянке», «Между прочим, все мы дрочим», «Влез рукой в шахну, знакомясь»[425], «Подмахну – и в Сочи», «Харкнул в суп, чтоб скрыть досаду», «Я с ним рядом срать не сяду», «А моя, как та мадонна, / не желает без гондона», «Челюсть с фиксой золотою / Блещет вечной мерзлотою»[426], «Хата есть,