Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

Долгие годы Юрий Трифонов считался одним из самых «модных» советских писателей. Помню, как однажды, вскоре после выхода романа «Старик» отдельным изданием, он спросил: «У тебя есть „Старик“?» — «Есть», — ответил я. «Смотри… А то на черном рынке, мне один знакомый, книжный дока, рассказывал, совписовское издание — пятнадцатикратная цена по отношению к номиналу…» — и он засмеялся своим дребезжащим, слегка брюзгливым смехом.

Книги Ю. Трифонова и теперь в магазинах и библиотеках нарасхват. По числу зарубежных переводов Ю. Трифонов занимает одно из первых мест среди современных советских прозаиков. И однако понятие «модный» совершенно не подходило к Юрию Валентиновичу, не льнуло к нему, а, напротив, выглядело бы совершенно чужеродным и неуместным. Конечно, в данном случае неточно прежде всего употреблялось само слово. С подобным же основанием «модным» можно было бы окрестить рекордиста-тяжеловоза, благодаря усилиям которого переместили энный груз. Так противилась этому и живая личность писателя. В пору своей наиболее результативной работы Юрий Валентинович был в цветущем возрасте (от 40 до 55 лет), но он никогда и ни в чем не старался казаться «модным». Напротив, скорее его можно было назвать старомодным — по обычаю держаться, по манере поведения, по отношению к людям, по всему.

Высокая преданность литературному делу, погруженность в себя и свой труд никогда не отменяли для Трифонова человечности, разнообразия и широты отношений с людьми. В этом мне представлялись неоднократные случаи убедиться.

Летом 1973 года мы оказались вместе с Трифоновым на Рижском взморье, в Доме творчества писателей в Дубултах. Мы уже успели перемолвиться о житье-бытье, когда как-то утром в очередной раз повстречались в нижнем гостином холле, неподалеку от больших, широко и упруго хлопающих стеклянных дверей.

Трифонов был в роскошном, зеленом, с красной полоской, махровом купальном халате, с перекинутым через плечо полотенцем и шахматной доской под мышкой. Между отворотами халата мужественно виднелась волосатая грудь.

Мимоходом он протянул мне свою новую книгу «Нетерпение».

— Вот привез с собой несколько экземпляров… Только что вышла, — сообщил он и скрылся за глотнувшей его стеклянной дверью в сторону пляжа.

На обороте форзаца крупным разгонистым почерком, во всю страницу, было начертано: «…дружески, с пожеланием удач, на память о прекрасном июле в Дубултах. Июль 73. Ю. Трифонов».

Июль был действительно чудесный — безветренный, ласкающий, золотисто-голубой — лучший курортный месяц. При одном взгляде с крыши девятого этажа нашего здания (куда поднимались желающие) на курчавые макушки темно-зеленых сосен, слепящие белые пески и смыкающийся с синим горизонтом тихий залив, где россыпью торчали головки купающихся, забывалось все на свете.

Но я сидел за срочной статьей для какого-то журнала. Читать же что-либо в оставшееся время было физической и моральной невозможностью.

Однако пролетали дни. Статья была окончена, отправлена. И во мне начинало шевелиться подобие неловкости, ощущение долга и даже чувство вины перед автором: книга только что вышла и он, наверное, ждет читательской реакции. Надо бы приняться за нее, заставить себя, наконец, принудить, взять внутреннее обязательство. Но дальше первых строк глаза читать не хотели, а неотвязная мысль томила и томила. Это было курортное размягчение, вид болезни.

Встречаясь с Трифоновым, я раза два, а может быть, три невпопад бормотал:

— Юра, я еще не читал, но в ближайшие дни обязательно примусь…

Несмотря на установившиеся отношения близкого знакомства, надо сказать, что я еще робел перед Трифоновым.

Вдруг Юрий Валентинович одним коротким поворотом разговора снял с меня эту тяжесть.

При очередном моем «я еще не читал, но в ближайшие дни…» он серьезно и сочувственно взглянул на меня:

— Юра, а почему ты думаешь, что ты должен непременно высказываться? Я подарил тебе просто так. Когда-нибудь прочитаешь…

Он посмотрел на меня — и я вдруг совершенно точно понял, что другого умысла у него не было: с самого начала он считал именно так.

Странное дело, но после этого мне вдруг самому немедленно захотелось прочесть книгу «Нетерпение». Курортное размягчение исчезло. Нетерпением теперь горел я сам. Вот что такое бес противоречия! А вернее, желание с новой стороны узнать, что же это за человек, написавший книгу, который к тебе настроен дружественно и совершенно от тебя ничего не хочет.

Теперь уже не всегда вспомню, когда и где, — вечером, ночью, до завтрака, на пляже, только что вылезши из воды, — но повсюду с карандашом в руках я внимательно прочитал эту пузатую, в пятьсот с лишним страниц, небольшого формата книжку.

Когда я сообщил об этом Трифонову, тот от души удивился.

— Не может быть! — протянул он. — Ну и ну, да ты же герой, титан! Другого такого, наверное, на всем Рижском взморье теперь не найдешь!

«Нетерпение. Повесть об Андрее Желябове», как и все, что делал Трифонов в последние годы, была результатом глубоких раздумий и дальнейших новаторских поисков художника. Я читал ее с неослабевающим интересом, но и с тем напряжением, какое вызывает иное серьезное историческое исследование. Таковым, по существу, и была эта беллетристическая книга.

На многих и многих страницах подаренного экземпляра остались подчеркивания, пометки, восклицательные и вопросительные знаки, надписи с критическими соображениями. Для передачи всего этого автору обычные пляжные общения уже не годились.

С Трифоновым была его жена Алла Павловна Пастухова. Она жаловалась, что Юрий Валентинович и во время отдыха не отказался от малоподвижного образа жизни, неохотно участвует в пешеходных прогулках на дальние расстояния вдоль берега залива, чтобы полюбоваться морскими видами и подышать йодистым воздухом, чем по вечерам занято все без исключения курортное население здешних мест, редко купается. На пляже предпочитает отлеживаться в тени, под соснами, за шахматной доской или же часами просиживает у телевизора, наблюдая спортивные матчи. Разве что иногда с трудом удается вытащить его в соседнее местечко Дзинтари, на концерт симфонической музыки со знаменитыми гастролерами.

И вдруг, на какие-то дни по крайней мере, все изменилось. Юрий Валентинович стал совершать дальние пешеходные прогулки и даже несколько раз подряд искупался. Виной тому были читательские соображения по книге, а затем и темы для бесед, которые она за собой повела.

В обществе Аллы Павловны или уже и без нее, перед обедом или после вечернего чая, мы незаметно совершали километровые прогулки вдоль залива и говорили, говорили. Разглядели в отдельности почти каждую фигуру повести, соотношение исторического и вымышленного, ощупали концепцию книги и меру натуральности некоторых сюжетных ходов и решений.

Во мне взыграл критик, и тут уже я не робел. Юрий Валентинович выслушивал терпеливо и с интересом, даже и самые чувствительные упреки (например, что образ главного героя Андрея Желябова отмечен «иллюстративностью»). Его