Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

Не склонен обольщаться. Дело было не только в рациональном зерне моих соображений по спектаклю. Как говорится, коли таковое наличествовало, то, надо полагать, Трифонов не однажды уже в той или иной форме нечто подобное слышал или имел время прийти к сходным выводам сам. Суть, мне кажется, заключалась прежде всего в новом ракурсе человеческого взгляда на произведение. Именно эти ракурсы по-писательски интересовали Трифонова.

Галина Георгиевна (с конца 70-х годов наша общая машинистка по перепечатке рукописей) рассказывала, что после того, как они были на спектакле с внуком, Юрий Валентинович подробно расспрашивал и их. Конечно, я был литератор, критик и взгляд у меня был иной, чем у пожилой машинистки и ее внука — студента-медика. Но именно это разнообразие реакций, углов зрения, человеческих подходов и представлений, убежден, и занимало Трифонова. Наверное, оно давало ему более полную картину воздействия произведения на жизнь, существования и развития спектакля во времени, а уж на этом фоне ярче проступали для него возможные достоинства или просчеты самих драматургических инсценировок и театральных постановок.

Еще один пример, правда, несколько иного рода. В 1978 году началось составление сборника воспоминаний о Константине Александровиче Федине. Федин, как рассказывал Юрий Валентинович, не раз играл решающую роль на поворотах его жизненной и писательской судьбы в 40-е — начале 50-х годов. Литературным учителем Федин оказался и для меня.

Вернувшись из поездки в Болгарию, я привез воспоминания известной болгарской писательницы Доры Габе о К. А. Федине. Тогда ли, когда я передавал их составителю сборника Нине Константиновне Фединой, или в другой раз она посетовала, что до сих пор не может получить воспоминаний от Трифонова и это сдерживает формирование книги. Я вызвался поговорить с Юрием Валентиновичем.

В морозный декабрьский день я позвонил Трифонову из автоматной будки, с заледенелыми стеклами, в Переделкине. Было 11 часов утра. Автомат долго глотал монеты, не соединял. Потом никто не подходил к телефону. Наконец я услышал голос Юрия Валентиновича.

— У меня тут корреспонденты из телевидения, — сказал он слегка извиняющимся тоном. — Но, если коротко, говори…

Я сказал, что звоню по поводу его очерка для сборника воспоминаний о Федине и хотел бы договориться о встрече.

— Я уже писал о нем, — возразил Трифонов. — И к тому же занят сейчас предельно…

Ссылаясь на то, что он писал о Федине, Трифонов имел в виду короткую газетную заметку «по случаю» и эпизод с историей журнального появления своей первой повести в большом мемуарном очерке об А. Т. Твардовском, где отношениям автора с Фединым уделено полторы страницы.

Это меня слегка задело.

— Существует же долг памяти, Юра, — сказал я. — Хорошо бы написать…

— Сейчас не могу, задыхаюсь! — опять возразил Трифонов.

— Одиннадцать утра, самое время сидеть за письменным столом, а ты перед огнями «юпитеров», — уже не сдерживаясь, вставил я. — Забронзовел ты, Юра, забронзовел!

— Куда же денешься? Это тоже нужно, — миролюбиво заметил Трифонов. — По правде сказать, много съедает времени…

Моя вспышка начала проходить. Я представил себе: действительно, самые хорошие утренние часы для уединенных размышлений, а вокруг уже толкутся корреспонденты с телекамерами (как оказалось затем, телевидение было из ФРГ), и вдобавок в раздражении звонит приятель с напоминанием о невыполненных обещаниях, а ему ведь, наверное, просто хочется писать. Теперешнее, задуманное, ищущее выхода.

Уже на дружественных тонах мы договорились о встрече.

Через некоторое время Юрий Валентинович завершил большой очерк «Воспоминания о муках немоты, или фединский семинар сороковых годов», один из лучших в том сборнике.

IX. О философии «счастливой неудачи»

Эстетическое «кредо», которое воплощал Трифонов, особенно наглядно в «городском» цикле, включало в себя среди прочего мысль о тематическом возвращении прозе ее изначального, если угодно, чеховского смысла — «простой», «обыкновенный», «свободный от канонов». Одна из статей писателя даже так и названа — «Возвращение к „prosus“».

На Чехова прежде всего и ссылается автор. «„Чехов однажды сказал, — выражает он свои убеждения: — Надо писать просто: о том, как Петр Семенович женился на Марье Ивановне. Вот и все“. Мне кажется, в этой фразе — ответ на проблему сюжета. Писать о простых вещах».

Думаю, что теперь уже не требуется тратить много пороха на то, чтобы доказывать, насколько это стремление глубоко различается от так называемой «дегероизации» (сиречь тусклой бездуховности!), без остерегающих экивоков на которую редко обходились критические отповеди, сопровождавшие первые публикации произведений «городского» цикла.

В эпоху застоя критика требовала от искусства двойной дозы утверждающей духоподъемности. Чем меньше было героики в жизни, тем больше должно было быть ее в литературе. При этом допускалось нарочитое смешение понятий. Положительные начала в искусстве, за которые ратует тот или иной художник, и положительные персонажи, впрямую выводимые в его произведениях, — величины и категории сопредельные, пересекающиеся, однако же неравнозначные. В конкретной системе изобразительных средств, с учетом задач, которые решает художник, крупномасштабных положительных героев (как, скажем, часто в «городском» цикле) может и не быть. Унылый же натурализм и ползучая «безгеройность» возникают там, где искусство лишено высоких утверждающих общественно-нравственных идеалов, слепо к истине и прекрасному, ни к чему не зовет. Но можно ли так сказать о книгах Трифонова?

Сам писатель даже и литературной своей публицистикой постоянно настаивал на другом. «Быт — это великое испытание, — повторял он. — Не нужно говорить о нем презрительно, как о низменной стороне человеческой жизни, недостойной литературы. Ведь быт — это обыкновенная жизнь, испытание жизнью, где проявляется и проверяется новая, сегодняшняя нравственность» (статья «Выбирать, решаться, жертвовать», 1971).

В центре внимания цикла — среда интеллигенции. Трифонов уточнял в газетном выступлении «Город и горожане»: «…Мне хочется как можно более многообразно и сложно изобразить тот огромный слой людей средней интеллигентности и материального достатка, которых называют горожанами. Это не рабочие и не крестьяне, не элита. Это служащие, работники науки, гуманитарии, инженеры, соседи по домам и дачам, просто знакомые».

Художественный мир произведений «городского» цикла и населяют густо прежде всего люди «средней интеллигентности и материального достатка», хотя, разумеется, в этих пределах — различных степеней социального преуспевания, психологических типов, душевных состояний, нравственных достоинств и особенностей поведения. Все они обустроены на скупо отмеренной автором литературной площади и втянуты в бессчетные повседневные отношения друг с другом, напоминающие часто текучую неотвратимость быта внутри московских коммунальных квартир и дачных кооперативов.

В общей пестрой и даже как бы слегка усредненной массе действующих лиц встречаются у Трифонова и персонажи отчетливо положительной устремленности или, напротив, разновидности одержимых носорогов, которые несутся к цели —