Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

Пределов клокочущей ненависти к так называемым «сильным личностям», «современным людям без предрассудков», которые не ведают моральных пут и преград на пути к цели, то бишь к лучшему куску пирога, Трифонов достиг, пожалуй, в фигуре Олега Кандаурова, с его азартным бойцовским правилом — «до упора» (роман «Старик»), Но собратья этого жадного потребителя жизненных благ и удовольствий — с темпераментами, может быть, не столь алчно нетерпеливыми и калибром помельче — в самых несхожих и непрезентабельно будничных обличьях предстают во всех произведениях цикла. Это и хваткая мещанская «порода Лукьяновых» из повести «Обмен», и прожженный бездарный драмодел Смолянинов («Долгое прощание»), и процветающий карьерист Климук («Другая жизнь»), и множество иже с ними.

Пожалуй, не реже на страницах этих книг — люди, выламывающиеся из общепринятых представлений, понятий и норм в иную сторону. Это безоглядно любящая, но несчастливая Таня («Обмен»), и не отбросивший еще иллюзий и святых верований в человечество и искусство молодой литератор Гриша Ребров («Долгое прощание»), и благородный пылкий искатель истины, дилетант по натуре Сергей Афанасьевич («Другая жизнь»), и так далее, вплоть до беззаветно верящей в любимого ею Мигулина Аси из романа «Старик» и трагически жертвенной медсестры, по прозвищу «чулида», до конца совершающей свой никому не ведомый будничный подвиг из романа «Время и место».

Иные критики из самых лучших побуждений, желая оградить писателя от несправедливых и незаслуженных попреков в недостаточности «положительного начала», в трудные времена, когда печатались эти повести, стремились всячески приподнять этих действующих лиц и приписать им даже несуществующие добродетели. Вот, мол, чем вам не стопроцентные положительные герои!

Расходовалось немало грима. «Сергей — мужчина в настоящем смысле слова… Он — борец, он парус, который ищет и любит бурю», — так сказано в одной из таких статей о Сергее Афанасьевиче («Другая жизнь»). «Перед нами сын революции, ею мобилизованный и вылепленный, самородок, красный конник, ставший крупным ученым, гуманистом… Гулливер, опутанный сетями лилипутов». Это — о кабинетном догматике, литературоведе Ганчуке из повести «Дом на набережной».

Обе выдержки взяты мной из статьи Б. Панкина «По кругу или по спирали?»[9]. Борис Панкин был одним из первых в критике, кто напечатал большой монографический очерк о «городских» повестях Трифонова, решительно их поддержав. В нем немало интересных мыслей, точных наблюдений. В то время привлекал и общий пафос статьи, выраженный автором так: «…став знаменательным явлением литературной жизни последних лет, повести Трифонова не нашли еще в литературной печати отражения и оценки, адекватных тому месту, которое они заняли в сознании широкого читателя» (с. 153).

И тем не менее… Если перефразировать слова самого автора статьи, критической мысли тоже положено совершать путь не по кругу, а по спирали. Приспособительная ретушь мешает разглядеть подлинные лица литературных героев.

Конечно, и Сергей Афанасьевич, и Ганчук, и другие родственные им персонажи в созданном Трифоновым художественном мире современного города романтически отчетливо противостоят заведенному порядку бытия, которому склонна подчиняться основная масса других обитателей, соизмеряющая свои поступки с более земными и текущими целями. Речь об этом уже шла. Вопрос другой: насколько характеры этих героев отвечают представлениям писателя о совершенстве человеческой личности, ее нравственного и гражданского поведения? В какой мере, так сказать, воплощены в них идеалы художника?

Не надо даже слишком зорко вглядываться в Сергея Афанасьевича, например, чтобы заметить, что натура это исключительно пылкая, живущая по велению сердца, одержимая благородными страстями, вечно ищущая, но не очень глубокая. Если продолжить сравнение Б. Панкина насчет одинокого мятежного «паруса», то пришлось бы признать, что с «рулем» — важной все-таки принадлежностью любого суденышка, тем более в бурю — дело в данном случае обстоит скверно. Сергей Афанасьевич за все берется, все начинает и ничего не доводит до конца. Он ввязывается в схватку со всеми подручными силами зла, но никому ровным счетом не причиняет никакого вреда. Одним словом, он дилетант в жизни. По кругу интересов, по образу жизни, по линии поведения. И критики А. Бочаров и Л. Теракопян, писавшие о «городских» повестях Трифонова, по-моему, ближе к истине в конечном приговоре, когда утверждают, что герой этот «не совершает ничего общественно значимого, поднимающегося над личной порядочностью»[10].

Что касается Ганчука, то, слов нет, и в нем много прекрасных душевных качеств, которые названы Б. Панкиным в его книге. И все-таки достаточно вспомнить те нравственные уроки, которые извлекает Ганчук из краха всей своей жизненной и литературной судьбы, после удара, нанесенного ему соединенными усилиями компании карьеристов, конъюнктурщиков, трусов, бездарей и проходимцев от науки. «А знаете, в чем ошибка? — делает он неожиданный вывод. — В том, что в двадцать восьмом году мы Дороднова пожалели. Надо было добить». В современной культуре для Ганчука существует авторитет силы, власти, но не авторитет таланта и мысли. Ничему не научился Ганчук! Он как был, так и остался конником, рубакой. И если что усвоил к преклонным годам, то только то, что не надо ни о чем вспоминать из поры, когда сам он занимался «жеребятиной» и в мелкую капусту рубил на литературном поприще правых и виноватых. Ничего не надо вспоминать! Маловато, пожалуй, для «гуманиста» и «Гулливера»…

Мне кажется, что не слабость, а именно сила Трифонова как художника состоит в том, что он остается верен действительности, ее суровым пропорциям и логике жизни. Не терпит розового тумана, не позволяет себе впасть в самообольщения, но сохраняет основательность и серьезность исследователя там, где оно, может быть, всего труднее. Ни в чем не идеализирует даже тех героев, которые по многим душевным качествам и гражданским позициям ему симпатичны. Он пишет жизнь.

Тем более это относится к основному литературному населению «городского» цикла, которое составляют обычные, средние, так называемые порядочные люди. В пределах быта прозаик избирает некие экстремальные ситуации. По собственному выражению в уже упоминавшемся газетном выступлении «Город и горожане», писатель «схватывает» этих персонажей в особый момент, «когда они обнаруживают свой эгоизм, карьеризм, жажду денег, хитрость… Скажу сразу, — заявлял Трифонов, — что все это меня не шокирует, ибо я хорошо знаю, что речь идет о распространенных недостатках, от которых трудно избавиться в одночасье».

В итоге так или иначе всех своих героев проводит через «испытание бытом» художник. И лучшие из них при этом нередко терпят моральное или жизненное фиаско.

Кто же в таком случае является бесспорным образцом для подражания, главным положительным героем произведений «городского» цикла?

Трифонов отчетливо ратует за продолжение чеховской традиции в литературе. И потому, ограничивая сопоставление лишь особенностями такого отчасти родственного художественного мира, зададимся не праздным вопросом: а кто