Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

является бесспорным положительным героем хрестоматийной пьесы «Вишневый сад»? Облезлый, недоучившийся студент Трофимов, который произносит благородные, но бесплодные монологи? Или, может быть, вечная труженица Варя, за которой вроде бы ухаживает, но на которой не женится купец Лопахин? Школьные учебники выручают: положительный герой пьесы — вишневый сад, символ красоты… Но думаю, что и это лишь неловкая попытка спасти догму — указать в пределах произведения единственное решение там, где сам художник гораздо более многозначен, склонен к игре полутонов.

Нечто подобное можно сказать и о «городском» цикле Юрия Трифонова. Главный «положительный герой» в них — нравственное отношение автора к предмету изображения. А уж передано, окрашено, воплощено это многими и самыми разными средствами художественной выразительности. Тут все идет в дело, все способствует проявлению гражданской страсти, живых реакций, симпатий и антипатий художника, которые метят явления и людей его представлениями об истине, добре, красоте.

«Счастливые неудачники» — это определение принадлежит Трифонову. Такое обозначение подыскивает для себя Антипов — один из главных героев ставшего в какой-то мере итоговым романа «Время и место». Но романтика и поэзия «счастливой неудачи» как противовес торжествующей прозе расчетливого своекорыстия и деляческого успеха представлена, пожалуй, во всех произведениях «городского» цикла. Есть она и в создававшихся параллельно рассказах. По-своему выражена в исторической прозе Трифонова. Иначе, конечно, и быть не может. Жанры, предметы и цели образного исследования разные, но убеждения и вера у писателя одна, он всюду остается самим собой.

О поэзии «счастливой неудачи» пел когда-то в своих романсах Булат Окуджава: «Прожить всю жизнь дотла, а там пускай ведут — за все мои дела на самый страшный суд…» В «городском» цикле Трифонова сходные понятия и настроения конкретизированы с присущей прозаику жесткой точностью исторического мышления, опрокинуты в повседневность, соотнесены с реальностями современного бытия, условиями существования, психологией и развитием характеров его разнообразных героев. В результате уже и не признать былые романсовые напевы. В прозе Трифонова воплощена сложная система нравственных ценностей, однако же неизменно включающая в себя вроде бы простейшие моральные представления. О первейшей важности для человека следовать естественным движениям своей натуры, высоким потребностям души, голосу сердца, зову совести и чести, держаться дружества с остальными людьми, что и образует в результате подлинную жизнь, в радость и удовольствие, то есть счастье, в противовес подневольному и принужденному существованию по логике внешнего успеха, состязания в гонке за потреблением материальных благ, накопительства, карьеры и прочих принадлежностей «философии вещизма».

На последней странице повести «Долгое прощание» Григорий Ребров, ныне процветающий киносценарист, давно распростившийся с былыми своими мечтами и верованиями, приспособившийся жить, «как все», с грустью вспоминает, что «те времена, когда он бедствовал, тосковал, завидовал, ненавидел, страдал и почти нищенствовал, были лучшие годы его жизни, потому что для счастья нужно столько же…». Это и один из смысловых итогов всей повести, оценка того, что приобрели и что потеряли главные персонажи, с чем они «простились», — новая разновидность совершившегося духовного «обмена».

Внешний успех не дарит счастья. Одной сытости и материального избытка для этого мало. Мысль эта глобальна для творчества Трифонова. В различных сочетаниях и вариациях предстает, хочется сказать — выныривает она иногда в самых неожиданных местах, при обращении к разнородному материалу.

Например — в рассказе «Опрокинутый дом», давшем название циклу зарубежных полуочерковых новелл и оказавшемся в числе последних произведений писателя (посмертная публикация: «Новый мир», 1981, № 7). Один из его героев, молодой американец, средней интеллигентности, из глубинного городка, в чьем духовном реквизите превыше всего личный успех, то бишь в ближней или дальней перспективе доллар, и кто не признает книжек без счастливого конца, заявляет рассказчику в застольной беседе, перед тем как направиться испытывать судьбу у игорного автомата: «…Мы любим людей успеха, — произносит он. — А вы, русские, всегда пишете про неудачников. Это не интересно для нас. Мы любим оптимистическую, жизнеутверждающую литературу. Мы такая нация. Верно я говорю, Рут?»

Это уже маленький спич в честь торжествующей бездуховности в образцовой стране «всеобщего потребления»! Пусть неудачник плачет…

Характеры, наделенные психологией буржуазного типа потребительства, широко представлены в цикле зарубежных рассказов Трифонова. Но это разговор особый.

Теперь же нас занимают, что называется, свои, домашние заботы. Непосредственный адресат, с которым спорит темой «счастливых неудачников» автор «городского» цикла, едва ли нуждается в особых представлениях, тем более что критика уделяла ему достаточное внимание. Это — самодельная обывательщина и разного вида потребительская психология, ожесточающие отношения между людьми, оживляющие эгоизм, возбуждающие дух суеты и завистливого состязательства. Со всеми этими английскими спецшколами в Утином переулке, «мерилом родительской любви и расшибаемости в лепешку» и так далее, вплоть до полупризрачных мечтаний о невероятных квартирах, с огромными, как бассейн, ваннами, выложенными голубой плиткой, где в нише стены установлен даже маленький красный телефонный аппарат, так что при случае, полоскаясь и нежась в мыльной воде, можно позвонить (правда, такая ванна есть пока лишь у высокопоставленного приятеля Олега Кандаурова, не у него самого!), и прочее, прочее.

Надо ли повторять, что большинство героев в книгах Трифонова составляют совсем не остервенелые мещане. Основные персонажи — обычные, средние интеллигентные горожане, выведенные, правда, в неких экстремальных ситуациях. Это люди, которые просто хотят лучше жить, что вполне естественно и понятно. «Россия наедается… идет испытание на сытость», — сказал однажды писатель.

Разве это не замечательно, если дети живут обеспеченней и благополучней родителей, а путь внуков начинается в обстановке еще большего достатка, обихоженности и пригляда? Не в этом ли цель наших стремлений, трудов и усилий?

Однако же «Россия наедается» в обстановке дефицита. Да к тому же и не хлебом единым жив человек. При определенных условиях, которые внимательно анализирует художник, относительный материальный достаток не избавляет от «замороженности» высших мировоззренческих и альтруистических побуждений и чувств личности, обедненности и ущербности ее внутреннего мира. Эти духовные недуги Трифонов в разных произведениях цикла назвал — «недочеловечностью», «нечувствием», «недомыслием».

Если говорить кратко, корень этих явлений — в бесчеловечных обстоятельствах эпохи и в понуждаемом ими приспособлении личности к этим обстоятельствам, в существовании человека на виду открывшихся взору тысяч недостижимых соблазнов и приманок жизни, в полудобровольном подчинении человека бесчеловечному порядку вещей…

Ныне названы многие из тех причин, от которых страдала и задыхалась наша общественная жизнь 70-х — начала 80-х годов.

Но Трифонов, как и подобает художнику, воспринимал происходившее широко и исторично. И, всматриваясь в реальности гнетущей его эпохи, которой вызваны произведения «городского» цикла, создавал характеры, исполненные обобщающего смысла.

Не только из-за условий подцензурной публикации, хотя, конечно, и они влекли за собой меру осмотрительности, сколько по