Да будет свет... - Анатолий Федорович Дьяков

Во время учебы в институте происходили со мной и откровенно смешные казусы. Один из них был связан с весенним праздником международной солидарности трудящихся. Студенты СКГМИ всегда принимали участие в первомайском шествии. 1 мая надо было вставать очень рано, чтобы к назначенному времени сформировать колонну. Как на грех, я проспал, так как накануне работал в клубе до двух часов ночи. Что делать? Я решил быстрее выйти к маршруту прохождения демонстрантов и незаметно влиться в их ряды.

Трамваи уже не ходили: все было перекрыто. Пришлось идти пешком вдоль трамвайных путей. Вскоре мне встретились ребята, тоже проспавшие ответственное мероприятие. Пошли вместе. Пока мы догоняли колонну, собралось, наверное, человек семьдесят. Колона СКГМИ уже стояла с транспарантами на улице Чкалова. Мы, не останавливаясь, продолжили шествие вдоль колонны института, которая начала рассыпаться и подстраиваться к нам. Я оказался во главе огромной возбужденной массы. Но наши анархические ряды явно не соответствовали идейному замыслу организаторов демонстрации. Я тут же получил от руководства парткома по первое число.

Институтскую колонну возглавлял духовой оркестр нашего клуба, в котором играли студенты разных факультетов. Отношения с музыкантами у меня были хорошие: я иногда разрешал им подрабатывать на похоронах или свадьбах. Когда мне всыпали за попытку развала колонны, я расстроился и после демонстрации решил вернуться в институт на автобусе, который перевозил оркестрантов с инструментами. Автобус двинулся по центральной улице города — проспекту Мира (раньше это был проспект Сталина). Народ только начал расходиться. И тут грянуло: «Цыпленок жареный…» Опять у членов парткома появилась работа. На этот раз я отделался легким испугом благодаря снисходительности партийного секретаря Давидсона.

Вся моя жизнь в институте делилась на две части. С утра до двух часов дня я был студентом, который обязан посещать занятия, а затем, как правило до 12 часов ночи, я — профсоюзный деятель, администратор. Но иногда, в ущерб учебному процессу, мне приходилось с самого утра выезжать в организации республики или города. В выходные дни я был занят клубными и профсоюзными делами с головой. По вечерам, как в праздники, так и в будни, со мною рядом находились мои друзья-товарищи: Геннадий Удовенчик, Анатолий Гицарев, Владимир Комаров и Иван Жиляков. Другие студенты были уверены, что они тоже профсоюзные деятели института.

Дверь в нашу комнату никогда не закрывалась, к нам шли все, кому не лень. Одни — занять денег, другие — попросить хлеба, третьи — послушать музыку, четвертые — по учебе. Но чаще всего заходили ко мне, чтобы высказать какие-то просьбы, решить вопросы, возникшие по профсоюзной линии или клубной работе. В период экзаменационной сессии такой наплыв становился просто невыносим. Чтобы хоть как-то ограничить людской поток, ребята вывешивали на дверях комнаты объявление: «Хлеба нет, денег нет, Механика нет!» Но и это помогало слабо.

Время летело незаметно. В конце четвертого курса на одном из общеинститутских вечеров прозвучал «Прощальный студенческий вальс». Музыку и слова к нему студенты написали сами. Первое исполнение вальса было встречено стоя, бурной овацией. Вот некоторые строчки из нашего совместного произведения:

Студенческой жизни

Забыть нам нельзя:

С ней связаны лучшие годы…

…А помнишь первый зачет?

А первое помнишь свидание?..

…Не важно кто ты —

Металлург иль горняк,

Механик ты или геолог.

Придет расставанье —

Поймешь точно так,

Что нам институт очень дорог…

Мы и сейчас поем «Прощальный студенческий вальс», когда много лет спустя собираемся вокруг дружеского стола и вспоминаем институтские годы. А годы эти памятны не только экзаменационными сессиями или художественной самодеятельностью, но и пожаром пылких чувств.

Мне, конечно, никто не поверит, если я скажу, что в годы учебы в институте не обращал внимания на девушек. Как и другим ребятам моего возраста, ничто человеческое мне не было чуждо. Я никогда не относил себя ни к «красавцам» типа Жана Маре, ни к «гренадерам» наподобие Григория Орлова, ни к «героям-любовникам», каковым являлся любимец тысяч женщин Рудольф Валентино. Но вокруг меня всегда собирались красивые или просто симпатичные девчонки. Я, шутя, мог пойти на спор, что закружу голову любой, кому захочу. И кто мог сомневаться в наличии таких способностей у председателя правления клуба, стоявшего у руля самых интересных и веселых молодежных затей, начинаний и мероприятий?

Я не понимал ребят, не умевших свободно заговорить с незнакомой девушкой, от растерянности и робости терявших способность соображать. У меня была разработана система, напоминавшая, если говорить в шутку, тактику паука, который плетет свою паутину не из творческих, а из меркантильных соображений. Наметив объект наступления, я напускал на себя личину надменной холодности, безразличия и занятости, представал человеком, не желавшим отвлекаться на глупости. А потом делал резкий переход к лирическому настроению. Приблизившись к ничего не понимающей девице, я тихо напевал ей в раскрасневшееся ушко: «Ты мимо меня прошла и сразу меня пленила…», или «Для тебя в этот день, словно в мае, сирень, помню, цвела…» Любая девчонка после таких «заходов» сразу расплывалась в улыбке.

А если говорить серьезно, то подобные экспромты, которые были всего лишь обманчивыми проблесками солнца на темнеющем предгрозовом небе, я допускал не часто и только из добрых побуждений. Стыдно внушать девушке несбыточные иллюзии, руководствуясь сезонными мозговыми завихрениями, возникающими под воздействием природных обстоятельств. Я был воспитан в консервативных традициях, согласно которым о человеке, только и думающем о женщинах, составлялось невысоко е мнение. Этот порок в старину приравнивался к воровству и пьянству, против него восставал весь мир. Кроме того, у меня была твердая цель в жизни: окончить институт и получить хорошее распределение. Я был до того загружен делом, что не позволял себе пустых забав, старался действовать рационально, сопоставлял свои чувства с возможностями. Порой, смотришь — идут красивые девчонки: можно было бы познакомиться. А начнешь выяснять, где они живут, — оказывается, далеко. Обстановка в городе была неспокойная, в незнакомом районе самозваного чичероне могли и раздеть, и порезать.

Одно происшествие такого рода на всю жизнь оставило на моем лице отчетливый след. Это было на втором курсе. В половине двенадцатого ночи я возвращался от брата, жившего перед отъездом в Сибай в поселке Цветмет, на глухой в то время окраине города Орджоникидзе. Какие-то незнакомцы преградили мне дорогу, начали обшаривать карманы. Я пытался вырваться, защититься. Но будь я тогда хоть Ильей Муромцем, мне все равно не удалось бы взять верх над местными соловьями-разбойниками. Они озверели, ударили меня ножом по лицу, рассекли губу. Без денег, но живой побрел