Серийный убийца: портрет в интерьере - Александр Михайлович Люксембург

Приближался день моего освобождения, и мне было страшно выходить на свободу и из-за страшного бреда своего, и из-за того, что я не знал, как жить на свободе, после выхода на свободу и с кем. А мне ведь было уже 34 года, а из них я 16 лет провёл в неволе, и это должно о многом говорить.

И вот я вышел на волю. Меня встретили чужие люди не жена, не дети, не родные, а просто чужие люди. О слезах и сердечной боли, о переживаниях и т. д. не буду говорить. Я вышел в незнакомый мне мир, где опять все так изменилось, что мне страшно стало, я людей и ярких одежд испугался, новых денег, распущенности и наглости, всего пестрого и крика, шума, глаз и т. д. Просто какая-то беспредельная цивилизация, и я никого и ничего не знаю. Описать невозможно то свое состояние, сжаты были и душа и сердце.

И вот я в Волгодонске и попадаю не к ожидающему меня столу, а просто было у родителей очередное застолье, брат отца с женой своей Таней и соседи их, друзья сидели, гуляли, и им было весело, я был неожиданностью. До освобождения я им писал, что останусь жить в Шахтах, и тебе о том же писал. А у меня не было никого и ничего. Но это уже не имеет никакого значения.

Я был всеми выброшенный на улицу пес. Обществу я не был нужен тоже. Вспомни, когда и как мы с тобой встретились после моего освобождения. Я тогда, в тот день, стоял и ждал мать: она ведь затем поднялась к тебе в квартиру, чтобы узнать о Димочке, но, видимо, из каких-то побуждений проболталась о том, что я стою внизу у подъезда, ну и вы все вышли в нетрезвом виде (кроме Леночки, конечно) неизвестно зачем ко мне. Все так было не приятно и холодно. Когда вышла Леночка, вы все видели, как я со всей душой и сердцем обнял её, поцеловал и этим всем стоящим и тебе показал и дал понять, что чувства, сердечность к детям, к тебе лично значат более, как бы плохо все ни было у меня в жизни. Наша близость в тот день была безрадостна. Я не знал, как все можно оживить, что нужно было сделать. Ты же видела, что я снова начинал делать, как дитя, первые шаги в новом мире, в новой жизни. Я ведь так мало в своей жизни жил на воле, и никто этого не хотел понимать. Да и кому это надо было?

Шёл день за днем, а я мог со стороны смотреть, как ты с работы или на работу идешь, выходишь на балкон, идешь в торговый центр, на рынок, в магазины, к матери едешь и т. д. Я мог бы много раз в разных местах подойти и остановить тебя и все что угодно сделать над тобой живой, столько мне доставившей страданий, но не смог. Я взглядом целовал тебя с ног до головы, а в толпе я сзади подходил к тебе вплотную и улавливал запах твоих волос, и ком к горлу подходил, и глаза были полны слез, и я разворачивался и уходил куда-то, и сам не знаю, куда ноги несли, а в голове от сердца стучало: она моя, моя, моя, и я ничего не хочу знать, я не хочу знать, что мы разведены, я не хочу знать, что с ней кто-то был, я не хочу знать, что все, происходящее в этой жизни со мной реальность; это сон, кошмарный сон, только сон, он должен пройти, и я проснусь, а рядом она, моя жена, и это 88-й год, и не будет неприятностей, будет все прекрасно, завтра я отдаю все справки в отдел кадров и буду работать на АЭС, а дома с работы меня будут ждать моя жена и дети, они все мои, и у тещи не будет ключей от нашей квартиры, но с ней все же надо будет помириться. Пусть все будет хорошо, пусть все будет прекрасно.

Потом я отходил, и меня начинала давить злоба непонятная, всякое ужасное лезло в голову, и какой-то страх одолевал. Я ведь мог незаметно пронзить тебя заточкой и потом наблюдать со стороны, как собирается толпа вокруг упавшей, людские охи, вздохи, непонятки, как приедет «скорая», милиция. И тут же ужасался от мыслей ужасных своих. А как же дети без матери? А мой сын маленький как же без матери? А как же я без нее? Я ведь никого так сердцем в жизни не воспринял, как свою жену, она лучше всех, она роднее всех, я же по запаху с закрытыми глазами её из тысячи найду. Только у моей жены неповторимая женственная походка. У неё все особенное, все лучше всех. Как я мог винить её ев чем-то? Я же во всем сам виноват, только я сам всему вина!

И я каялся, каялся, каялся за мысли кошмарные свои и за то, что в жизни все так произошло плохо из-за меня. Я раскаивался за те встречи неслучайные, и за свой псих, за дурные слова, за то, что при встречах опять не знаю, как поговорить с тобой так, как подобает раскаявшемуся, и все рассказать, что есть внутри меня, и как-то решить наш вопрос. Да, наш вопрос, который остался висеть между нами, — громадный и так сильно давящий на меня.

В ноябре месяце 1994 года, с горем пополам прописавшись у родителей, я опять уехал в Шахты, но работы я там не имел, а также и постоянного жилья. Но если бы я был там с женой, то верующие иначе смотрели бы на это, и было бы все для полного счастья. А по протестантской вере с только возни возникло вокруг меня с вопросом о жене, что не стоит того и вспоминать. Это была бы большая возня, и к тебе сто раз приехали бы мозги забивать и мной, и верой, и обещаниями и всем-всем тем, чего ты не переносишь. По вере-то нельзя мне было без тебя жить, быть и т. д. И вот я оказался в оконцовке между небом и землей. Ни денег, ничего вообще. Помучился я вдоволь, потерпел сильно и не выдержал. Я ведь вор! Вот и стал воровать, стал спиртное