Сибирь, союзники и Колчак. Поворотный момент русской истории. 1918—1920 гг. Впечатления и мысли члена Омского правительства - Георгий Константинович Гинс

расшаркивание, характерное для детских пьес (мы вносим, потому что «ваше», а вы принимаете, потому что «наше»), не привело, конечно, к серьезным результатам. Состав думы не пополнился ни одним членом. Новый закон остался пустой забавой.

Между тем при рассмотрении вопроса в думе раздался трезвый голос действительного представителя народа, а не политического интригана – кооператора Бедро[54]. Правительство должно было внять этому голосу, но слова Бедро прозвучали, произвели впечатление и забылись, и понадобился год печального опыта, чтобы в августе 1919 года было сделано то, что сказано было скромным членом думы, человеком реальной жизни, в августе 1918 года.

По поводу проверки мандатов Бедро указал всю искусственность построения Сибирской думы, где сибирские немцы имеют четверное представительство, потому что в одном городе Славгороде умудрились создать каких-то четыре союза, где эсеры имеют десятерное представительство, потому что для своего удобства придумали два крестьянства – просто крестьянство и трудовое крестьянство, причем представителем последнего был избран такой коренной трудовой крестьянин, как «товарищ» Гольдберг; где, наконец, имеются представители всяких туманных организаций, вроде «всесибирского» студенчества и «фронтовых организаций солдат-сибиряков», но нет самого главного: подлинного сибирского крестьянства.

На эту здравую речь наиболее ярый оратор эсеров, Колосов, ответил бессодержательными репликами, что сущность, мол, не в том, от каких организаций и как избираются, а какая цель ставится, и что дума должна во что бы то ни стало существовать, чтобы подготовить созыв Сибирского Учредительного собрания. Основная мысль Бедро о расширении подлинного крестьянского представительства осталась затушеванной.

Резиденция правительства

По предложению членов думы на повестку был поставлен еще один вопрос – о перенесении резиденции правительства в Томск. Но не успел разнестись об этом слух, как из Омска прилетела телеграмма Серебренникова, что вся влиятельная общественность Омска протестует и грозит организовать свое правительство, если Совет министров переедет в Томск, отдавшись в пленение думы.

Если бы правительство промолчало в думе при обсуждении вопроса о его переезде, это было бы странно; если бы оно возражало, то мог бы получиться конфликт, неудобный с точки зрения престижа думы; если бы оно согласилось на переезд, то противодействие Омска настолько бы усилилось, что осуществить переезд едва ли удалось бы, и это было бы невыгодно уже для престижа власти.

По поручению правительства я заявил о желательности снятия вопроса с повестки. По этому поводу состоялось закрытое заседание совета старейшин, в котором Гришин-Алмазов с военной точки зрения, а я с политической объясняли неосуществимость в данный момент переезда.

Между тем Вологодский, Патушинский и Шатилов определенно тяготели к Томску и, в сущности, уже предрешили перенос резиденции, но задумали окончательно оформить это в Омске.

Шатилов, опасаясь, что в Омске разубедят переезжать, как потом, действительно, случилось, хотел во что бы то ни стало спровоцировать думу на принятие резолюции о переезде. Поэтому, не отдавая себе отчета в неудобстве разноголосицы представителей правительства в «парламентской» комиссии, он явился туда и стал возражать мне. На меня же напал и Гольдберг, который в моих объяснениях усмотрел признаки неуважения к думе.

Внезапно в комиссию явился Крутовский, которого почему-то Вологодский попросил присутствовать, несмотря на то что раньше это было поручено мне, и в результате правительство запело в четыре голоса, причем в конце концов разобиделся больше всех Крутовский, и настолько серьезно, что даже ушел, а через час выехал из Томска к пенатам, в Красноярск.

Такова была обстановка томского парламента, института для «начинающих» политических деятелей.

Вопрос о резиденции все же был снят. По-видимому, малейшей настойчивости правительства было бы достаточно, чтобы сделать думу совершенно ручной. Слабохарактерность Вологодского, капризность и недомыслие Шатилова и привычка рисоваться адвоката Па-тушинского создали такой типичный «квартет» в правительстве, что после поездки в Томск уже нельзя было откладывать реформы самого правительства. Безгласные сотрудники «венценосных» избранников думы, не имевшие возможности ни говорить, ни действовать в Томске и занимавшие ложное положение министров «без языка», решили добиться прав.

Перерыв сессий

К 20 августа программа думы была исчерпана. Утром 20-го Сибирское правительство постановило прервать занятия думы до 10 сентября, и соответствующий указ тотчас же был отправлен Якушеву. Одновременно Сибирское правительство утвердило и подписало в качестве своего постановления одобренное думой положение о пополнении ее состава.

В этих формальных моментах – указе Сибирского правительства о перерыве и утверждении им законопроектов думы – проявлялась суверенность правительства, но мне показалось, что никто из членов Совета министров не заметил юридического значения подписанных актов. Зато это хорошо заметили в думе.

Подлинник закона о пополнении думы куда-то бесследно исчез. Наличность в моей походной канцелярии одного партийного человека, которого вскоре перевели в другое место, дала мне материал для некоторых размышлений. В мое отсутствие в Омске был напечатан без моего ведома политически безграмотным редактором Собрания узаконений текст постановления думы за подписью Якушева. Но этой «борьбой» можно было только забавляться.

Забавна была и история указа о перерыве работ думы. Предвидя, что со стороны думы будут попытки воздействовать на министров для отмены указа и что министры могут «поколебаться», я решил устроить политический пикник за городом. Томск славится своими окрестностями, и Вологодский, как томский старожил, охотно согласился поехать. Но уже на лестнице он столкнулся с взволнованным Якушевым, который летел к правительству, держа в руках текст одиозного указа. Дума, как самодовлеющая власть, одна только может объявлять перерывы своей работы; но указ написан, а председатель уезжает, и Якушев с растерянным видом отправился восвояси.

Прогулка состоялась. И действительно, хорошо было в сосновом бору, на берегу синей Томи, где гордая своей красою природа с молчаливым презрением жила своей жизнью, не внимая жалким и мелочным междоусобиям людей. А в Томске шумели политики, волновались парламентарии и министры, разыскивая председателя, телефонируя в газеты о приостановлении опубликования указа. Сколько было волнений из-за сущих пустяков!

Только поздно вечером председателя Совета министров удалось разыскать, но пересмотр указа уже был невозможен, так как Крутовский уехал, а Шатилова не нашли. Меня командировали в думу с инструкцией требовать опубликования. В думу поехал и Патушинский. Что он говорил Якушеву, мне неизвестно, но уже, наверное, он не перечил «Дульсинее», потому что, в конце концов, не отличавшийся устойчивостью Якушев, бегавший то к Патушинскому, то ко мне, решил не оглашать указа.

– Так делается история, – сказал, потирая руки, профессор Никонов[55], товарищ председателя, первый юрист думы и ближайший сотрудник эсеровской группы, несмотря на то что после революции был удален из Петроградского университета как ставленник реакционера Кассо[56]. Судьба играет людьми.

«Истории», однако, никакой не было сделано. Судьба думы после первой ее