Традиции & Авангард. №1 (8) 2021 - Литературно-художественный журнал

зовут?» «Соня», – говорит. Я к третьей подошла: «Что?» Она не говорила. А потом хозяйка ее позвала: «Маша, сюда иди». А потом сказала мне: «А ты – Катя». И всем сказала, на меня показывала: «Это Катя». Такой порядок у нее. Я не знаю зачем, только это хуже кличек у собак. Мы казашки, маму Зарина звали, папа Жандос, дед Болат, прадед Кайсар, прапрадед Азамат… До седьмого колена обязаны знать, все казахи с казахскими именами.

Она давно в Москве, пятнадцать лет. Шала-казашка[6]. Северная к тому же. Видела таких в Чимкенте – приедут, «спишке», «семешке». Ну кто так говорит? Кто так говорит? Когда добрая была – по-казахски говорила. Когда била – по-русски. Первый раз избила через неделю. Я помню хорошо первый раз.

Зияш. Вышла из подсобки, смотрю, покупатель клубнику ест. А она улыбается, анау-мынау. Угостила, думает, хорошо, думает, пойдут сразу, придут еще, придут другие. Труд мой, деньги мои, нервы мои! Клубника была красная – это кровь моя от маминых ударов. Ставила к стене, голова прямо, кереге[7] в спину, затылок упирается – и по лицу, чтоб отдача была. Так воспитывала.

Я подозвала ее вечером, спросила, зачем клубнику тратит. Улыбается. Неделя первая только, вот и улыбается. Расслабилась. Я взяла ключи и по лицу ее. Упала. Я по лицу ее. Она видела, как это делается, молчала. Важно, что видела, – так привыкают. К порядку привыкают. Только крови долго не было. Я старалась, тогда уж пошло́. Она просто лежала. А я усталая была.

Карлыгаш. Каждый день кого-то била. Неважно кого, просто ей надо было. Сначала не боишься, а потом бояться начинаешь. Смотришь день, смотришь два, а через неделю уже боишься. Я не знаю, почему так. Уже ничего не хочется, лишь бы не били.

Если бы кто-то ответил, я бы тоже ответила. Если бы кто-то крикнул, я бы тоже. Но я ничего этого не видела. Никто и не думал. В моем дворе собака была большая, ее все дети пинали. Я маленькая была, думала, почему не кусает. Такая большая, здоровая, зубы острые, а балалар[8] обижают. А потом поняла: ее щенком пинали, с рождения. Как родилась, и били, били, били… Она не кусается.

Зияш. Я прихожу к Оле – опять недостача. Позвала эту. Сказала: «Бей». Она стоит, не понимает. Я взяла рулон фольги, ударила Олю, отдала этой Кате: «Теперь ты». Она не хотела, я ударила ее саму. Тогда поняла. Взяла рулон, начала бить. Хорошо била, анау-мынау.

Посланник Аллаха сказал: «Наихудшее из того, что есть в мироздании, – это непокорная и строптивая женщина». Мулла наш поведал, в четвертой суре[9] «Женщины» говорится, как надо поступать с такими, «нашиза»[10] их называют. Знаю я, столько видела. Насмотрятся телевизора, начитаются, наслушаются – и вот они уже с голым животом по улицам ходят. Увещевай, ласки лишай – не поможет. Наказывать надо. Только так, по-другому не получится. Иначе не выжила бы и магазин не сделала бы.

Карлыгаш. Я била Олю. Уж лучше ее, чем кто-то меня. Я старалась несильно, только не удержишься. Она еще смотрит. «До крови», – говорит. Я и старалась – до крови. Кровь на полу – тогда надо остановиться. Это первый признак, больше не надо.

Это потом она учила меня: «Всегда предупреждай, сколько ударов хочешь сделать». Пять, или семь, или десять, или двадцать. Это важно. В шариате так: муж не просто бьет жену, говорит, сколько раз. Так легче стерпеть. Когда знаешь, что тебя ждет, всегда легче. Пусть страшно, зато знаешь, когда это кончится.

А тогда она обняла меня. «Молодец», – сказала

Карлыгаш садится в качели. Зияш смотрит на нее и улыбается.

Она богатая была. Очень. Эти рассказывали, а я не верила. Платье старое, платок старый, на шее бижутерия. Ест плохо, ничего не ест. Где деньги? В кассе мелочь одна, мебели нет. В подсобке ничего, старое, тухлое, грязное. Никуда не ходила. Рассказывали, у нее три квартиры в Москве – только я не верила. В магазине все время – у нее комнатка в подсобке была.

А потом мешок увидела. Мешок денег. Зашла к ней, она спиной была – я смотрю, несколько пачек с тысячами на полу валяются. Рубли. Она повернулась, подобрала. И в мешок сунула, в углу стоял. Большой мешок, целлофановый. И тут я поняла: там только деньги. Сколько таких пачек там может быть? Я всю ночь думала. Сколько?

Зияш. В Москве крутиться надо. Каждый день, каждый час, минутку каждую. Я сначала одна была, потом сестру перетащила. Вместе легче, без тыла никак. Только думала, сами справимся, силы есть, анау-мынау. Первый магазин, хороший, в Кустанае у себя ведь рынок целый держала, все спокойно, все как надо. Думала, и здесь так же, по-хорошему будет.

Только посадили меня. Я все нормально делала, только посадили. И я поняла: нельзя так, сила нужна, хорошая такая сила. Знакомый в милиции появился, земляк, мусульманин. Я к нему. Все хорошо стало. «Белый порошок» появился, еще лучше. Было опасно, только теперь не сажали. Потому что сила была, поддержка. Потом еще знакомый, еще договорилась. Деньги только давай им, продукты, еще что-нибудь. И все в порядке будет.

Карлыгаш. Они заходили часто, в форме даже. Я тогда не знала, как там да что. Верила, что жизнь устроена правильно. Приходили к ней, говорили: жители жалуются, или бомж опять от водки умер. Или избили кого-то, нашего или наш сам. Только по-доброму так говорили, лениво. Она им пакетик соберет – водочка, колбаска, помидоры, сырочек. Обедали они у нас, пили. Пили-пили, уходили.

Мы все на одно лицо, мы всегда будем для них на одно лицо. У нас один паспорт на всех был, правильный. Правильный, с регистрацией, чей-то, мы не знали даже чей. Приходил из ФМС, смотрел на нас, смотрел на хозяйку. Она давала этот паспорт. Когда я была за прилавком. И когда Оля, и когда Маша и Соня. Один паспорт, одно лицо. Все правильно, все оформлено.

Зияш. Я тоже как она сначала была. Думала, по-хорошему все будет. Только через месяц на меня в метро напали бритые и избили. Я поезд ждала, ничего больше, только поезд. Месяц в городе, туда-сюда, анау-мынау. Красная площадь, часы эти, огонь горит, родина, сердце тут, раньше так. А тут в метро, в метро тут. Другие стоят и смотрят, а я лежала, кровь была, и ходят вокруг. А я лежу.

С тех пор мне всегда один