Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера, 1929–1941 - Стивен Коткин

В 7 часов вечера Герхард Кегель (Икс), советский шпион в германском посольстве, во второй раз за день тайно встретился со своим куратором Леонтьевым (Петровым), чтобы сообщить ему, что немецкому персоналу, проживавшему вне посольства, было приказано немедленно переселиться в него и что «все считают, что наступающей ночью начнется война»[5246]. В 8 часов вечера Голиков разослал эту новую информацию в запечатанных конвертах Сталину, Молотову и Тимошенко[5247]. Тимошенко, Кузнецов, Сафонов и Вознесенский покинули «Уголок» в 8.15 вечера. Спустя пять минут ушел и Маленков. Никаких значительных решений на этом совещании принято не было[5248].

Затем позвонил Жуков, сообщая, что границу перешел еще один немецкий солдат, предупредивший, что через несколько часов начнется нападение[5249]. Именно таких провокаций и боялся Сталин. Он вызвал Жукова в Кремль вместе с только что ушедшим Тимошенко. Оба они явились в кабинет к Сталину в 8.50 вместе со старым дружком Сталина маршалом Буденным, заместителем наркома обороны[5250]. В то время как двое подручных в пенсне — Молотов и Берия — вторили Сталину, не желавшему признавать, что Гитлер замыслил нападение, оба командира из крестьян понимали, что Германия приготовилась к броску[5251]. И все же, когда Сталин утверждал обратное, они думали, что он располагает какой-то информацией и пониманием ситуации, которых нет у них. Так или иначе, они знали, во что им обойдется утрата его доверия. «У всех на памяти были еще недавно минувшие годы, — вспоминал Жуков, — и заявить вслух, что Сталин не прав, что он ошибается, попросту говоря, могло тогда означать, что, еще не выйдя из здания, ты уже поедешь пить кофе к Берии»[5252].

Тем не менее оба они, ссылаясь на показания перебежчика, требовали объявления всеобщей мобилизации, что в глазах Сталина было равносильно войне. «А не подбросили ли немецкие генералы этого перебежчика, чтобы спровоцировать конфликт?» — спросил Сталин. «Нет, — ответил Тимошенко. — Считаем, что перебежчик говорит правду». Сталин спросил: «Что будем делать?» Тимошенко долго молчал. Наконец, нарком обороны предложил: «Надо немедленно дать директиву войскам о приведении всех войск приграничных округов в полную боевую готовность». Проект директивы Тимошенко и Жуков принесли с собой[5253].

Где же ультиматум? Сталин не оставлял попыток достучаться до Гитлера и после того, как провалилась затея с бюллетенем ТАСС. «Молотов просил разрешения приехать в Берлин, но получил отказ, — записывал в своем дневнике Геббельс (18.06). — Наивная просьба»[5254]. В тот же день в германское Министерство иностранных дел без приглашения явился Деканозов, ничего не говоривший о визите Молотова, но все равно вызвавший ужас своим посещением[5255]. «Наша главная политическая забота — как бы не позволить Сталину сделать какой-нибудь щедрый жест, который в последний момент смешает нам все карты», — записывал в дневнике статс-секретарь Вайцзеккер, заместитель Риббентропа, но далее он отмечал, что бездарный советский посол «всего лишь говорил о нескольких малосущественных текущих вопросах». Вайцзеккер ловко подсунул ему карту Ближнего Востока, словно внимание Германии было приковано к британским позициям. «Посол покинул меня, а о германо-советских отношениях так ни слова и не было сказано»[5256]. Утром 21 июня Молотов прислал Деканозову телеграмму, в которой наказывал ему передать лично Риббентропу прилагавшийся дипломатический протест против нарушений советской границы немцами и использовать его как предлог для прояснения обстановки[5257]. «В тот день несколько раз звонил Молотов, требуя выполнения его указаний», — вспоминал дежурный сотрудник посольства. Однако Риббентроп специально уехал из Берлина, прислав инструкцию уведомить Деканозова, что с ним свяжутся, как только нацистский министр иностранных дел вернется, когда бы это ни произошло. Советский дежурный, оставшийся в посольстве после того, как около 7 часов вечера разошлись остальные сотрудники, звонил в германское Министерство иностранных дел каждые полчаса.

* * *

Вместо того чтобы дожидаться ультиматума от Гитлера, Сталин мог бы заранее огласить свой ответ на него. Это был единственный ход, который у него оставался, и в потенциале ход очень сильный. Гитлер боялся, что хитрый советский деспот каким-то образом перехватит инициативу и в одностороннем порядке публично объявит о драматических и очень значительных уступках. Вероятно, Сталин говорил с Молотовым о возможных советских уступках, но, если такие разговоры и были, их записи не сохранились. Судя по всему, он ожидал, что Германия потребует Украину, кавказские нефтяные месторождения и беспрепятственный проход сил вермахта по советской территории с целью удара по англичанам на Ближнем Востоке и в Индии. В июне в Москве состоялась премьера пьесы «В степях Украины» — фарса на тему коллективизации, сочиненного лауреатом Сталинской премии Александром Корнейчуком, — как бы в знак того, что эти степи никогда не будут отданы[5258]. Сталин распространял в Праге и других местах на территории Большого рейха свою собственную дезинформацию, доходившую до Берлина, о мнимом расколе в советских правящих кругах — сам Сталин якобы был за уступки, генералитет против — и о том, что, даже если Германия не нападет, но потребует Украину, Сталин будет свергнут в ходе путча, организованного «русским патриотическим империалистическим движением», готовым воевать, и Германия будет втянута в войну на два фронта[5259].

При этом сталинская кампания дезинформации тоже шла на поводу у германской дезинформации. В отличие от германской она не основывалась на реальном проникновении в образ мыслей противника.

Сталин мог бы публично объявить о своей готовности вступить в войну на стороне Германии против Англии с целью отомстить великой державе, которую он больше всего поносил, и, что самое главное, лишить тем самым Гитлера его аргумента, что Англия не сдается, ожидая, что Советский Союз рано или поздно придет ей на помощь. Также вместо этого или вместе с этим Сталин мог бы начать демонстративный отвод советских войск от границы и тем самым разрушить главное публичное оправдание войны, звучавшее из уст нацистского вождя: на «наращивание советских сил» следует ответить «превентивным ударом»[5260].

Вместо того чтобы пойти на хитрость, Сталин обманул сам себя. Он цеплялся за убеждение, что Германия не нападет, пока не побеждена Англия, хотя у той не было армии на континенте и она не обороняла свою территорию и не имела возможности осуществить оттуда вторжение[5261]. Он полагал, что, когда Гитлер наконец предъявит ультиматум, он сможет тянуть время путем переговоров: может быть, и уступит, если требования окажутся терпимыми, и тем самым избежит войны или же, что более вероятно,