Виктор Васнецов - Екатерина Александровна Скоробогачева

отмечал: «Выше “Каменного века” Васнецов в своем творчестве, быть может, не поднимался»[286]. Неравнодушный отзыв посвятил фризовой композиции и Игорь Грабарь: «Одним из наиболее ярких примеров драгоценного дара проникновения в древний мир может служить и серия Васнецовских панно “Каменный век”, исполненных для Исторического музея, – единственная в европейской живописи композиция, заставляющая верить в подлинность этих первобытных людей. Как бесконечно далек от нее условный академический “Каин” Кормона[287], столь прославленный некогда рядом поколений и висящий на почетном месте в Люксембургском музее в Париже! И снова Васнецов добивается своей цели не при помощи точных археологических подробностей, а исключительно путем интуитивным – археологической зоркостью художника. Васнецовские панно, несмотря на свой живописный, вполне реалистический характер, выдержаны в декоративном стиле, отвечающем их прямому назначению – украшать залы музея. Художник счастливо избежал в них соблазнительной, столь модной тогда во Франции, стилизации. “Каменный век” – одно из самых вдохновенных его созданий»[288].

Но наиболее подробно о творческих свершениях и им предшествующих замыслах художника узнаем из письма хозяйке абрамцевской усадьбе Елизавете Мамонтовой.

«Москва, 28 марта 1884 г.

Дорогая и уважаемая Елизавета Григорьевна,

не сомневайтесь, что я уже давно решил Вам написать, хотя так поздно привожу в исполнение свое решение. Не думайте также, что мы Вас забываем, но я теперь так погружен в свой «Каменный век», что немудрено и забыть современный мир, да и стоит его забыть… так он беспокоит, так мучает, так тяжело и грустно за него!

Было ли, впрочем, на земле когда-нибудь веселей и будет ли?!

В Италии у Вас[289], конечно, весело – дивная природа, солнце великое прошлое, могучее старое искусство!

А как бы мне хотелось посмотреть ваших могучих стариков авось, Бог даст, когда-нибудь и увижу!

Живете Вы там прекрасно, и дай Вам Бог… Видел Ваши фотографии – весело смотреть. Что делает Поленов, начал ли свою картину? А боюсь я за них, опять, пожалуй, на следующую зиму укатят в Рим. Да и мы что-то увлеклись и просрочили. Теперь решили после Пасхи вернуться, a – дальше? Нет уж, извольте к маю быть в Москве, а у нас тут Вас совсем нет.

Зимой я благодаря Третьяковым много слушал музыки: лекарство для больной души. Старики и в музыке могучи. Боже мой, какие мы лилипуты перед ними.

Живем мы – слава Богу. Александра Владимировна тоже собирается Вам писать.

В Москве скоро будет наша выставка. Репин, конечно, премирует. Его картина – «Возвращение в семью» (сюжет, Вы, вероятно, знаете) приводит образованных людей в восторг. Да и нельзя иначе – он в ней возвышает семейное начало, т. е., что только в семье найдет успокоение современный страдающий интеллигент!

Не заживайтесь, не заживайтесь, Елизавета Григорьевна: Вашей Прекрасной Италии и нас северных варваров вспомнили.

Ну, дай Вам Бог всего хорошего и скорого благополучного возвращения в Россию, где между прочим живу и я»[290].

Здесь же, в Абрамцеве, не без влияния хозяев усадьбы и всей атмосферы их художественного круга, Виктор Васнецов принял важнейшее решение, во многом повлиявшее на его жизненный путь, ставшее рубежом в творчестве и значимой страницей в истории отечественного православного искусства: дал согласие работать над росписью интерьеров собора Святого равноапостольного князя Владимира в Киеве[291], взял на себя титанический труд, который продолжался на протяжении более десяти лет. С таким предложением к нему обратился гостивший в Абрамцеве в конце декабря 1884-го – в первых числах января 1885 года Адриан Викторович Прахов, возглавлявший Комиссию по внутренней отделке Владимирского собора. «“Сказочник” Васнецов, – писал Александр Бенуа, – представлялся в 80-х годах единственным поэтом среди непроглядной прозы русского искусства. <…> Поэтому вполне понятно, что, когда профессору Прахову, человеку очень прозорливому и обладающему истинно эстетическим чутьем, пришлось выбрать кого-либо для расписывания Владимирского собора в древнерусском духе, выбор его пал на Васнецова»[292].

В последующие годы художник будет не раз обращаться к храмовой стенописи и к созданию станковых картин для православных церквей, например для Георгиевского собора[293] в Гусь-Хрустальном близ Владимира, для собора Святого Александра Невского[294] в Варшаве, для храма Святой Марии Магдалины[295] в Дармштадте в творческом содружестве с выдающимся архитектором Леонтием Бенуа[296], для храма Воскресения Христова, или Спаса-на-Крови[297] в Санкт-Петербурге, вдохновенного творения в неорусском стиле архитектора Альфреда Парланда, возведенного на месте покушения на императора Александра II. Однако именно монументальная живопись Владимирского собора в Киеве осталась центральной, наиболее масштабной и проникновенной в его монументальном религиозном искусстве.

Виктор Михайлович уже с середины 1880-х годов осознавал, насколько важно для него попробовать себя в этой сфере религиозного творчества. И все же ему было непросто решиться на столь масштабную роспись. Сначала, испугавшись соперничества со «старыми мастерами», решил отказаться, но затем все же принял предложение профессора Прахова. Тот, вероятно, еще до личного знакомства с Васнецовым слышал о нем от своего друга Павла Чистякова. А познакомившись с произведениями Виктора Васнецова, он увидел в нем несомненный талант религиозного художника-монументалиста и настойчиво добивался его согласия. Владимирский собор, по замыслу Прахова, должен был своей стенописью свидетельствовать о возрождении великих традиций и Византии, и Древней Руси. Поэтому он предложил Виктору Васнецову, как позднее и Михаилу Врубелю с Михаилом Нестеровым, посетить Италию, увидеть мозаики собора Сан-Марко в Венеции, храмов Равенны.

Васнецов говорил тогда в Абрамцеве Адриану Прахову: «Знаешь, когда я отказался от твоего предложения и ты ушел к Мамонтовым, в Большой дом, я долго думал об этом предложении и не мог заснуть… Мои все уже давно легли спать, а я все думаю и по привычке хожу по комнате взад и вперед. Шатаюсь как маятник. Нарочно даже сапоги снял и мягкие туфли надел, чтобы не шуметь и не разбудить детей. Хожу и все думаю, стараюсь только не попадать на те половицы, которые, знаю, скрипят под ногой. Все думаю: “Хорошо ли сделал, что отказался? Конкуренции старых европейских мастеров испугался!” – хожу и думаю: “Как бы можно так сочинить Богоматерь, чтобы ни на кого не была похожа? Ни на итальянцев, ни на знаменитого испанца, ни на кого из других прославленных европейских художников?..” Вспомнил, как однажды весной Александра Владимировна вынесла в первый раз на воздух Мишу[298], еще младенца, и он, увидав плывущие по голубому небу облачка и летящих птичек, от радости всплеснул обеими ручонками, точно хотел захватить, прижать к своему сердцу все, что увидел в первый раз в своей жизни!.. Вот тут и представилось ясно, что так надо сделать. Ведь так просто никто еще не писал!..»[299]

Вскоре последовал отъезд Виктора Михайловича в Киев, и члены абрамцевского кружка