Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

соотечественников, он разоблачал манипулирование ею в «Исповеди» Руссо. В пародии «Моя исповедь» Карамзин обличал суждения «человека во всей правде его природы», которым лукаво изображал себя Руссо, в реальности таковым не являясь. Лирический же герой Карамзина прямо утверждал: я был виной таких вещей, «от которых волосы мои стали бы дыбом, если бы, к несчастию, была во мне хотя искра совести»[368].

В своей пародии Карамзин стремился обличить как недостойную и опасную для незрелых умов выходку Руссо, который под маской доверительного разговора по совести писал о своих аморальных поступках – лжи, разврате, манипуляциях другими людьми, – объясняя их человеческой природой. Таким образом, читая Карамзина, русский читатель на примере европейских образцов мог убедиться в том, что совесть может быть общественно полезной, если, конечно, не допускать манипулятивных передергиваний в духе Руссо. Это же подтверждал и поучительный пример кровавой Французской революции.

Опыт Карамзина показывает, как к началу XIX века просвещенные и знатные литераторы-сенсуалисты, став своеобразными «специалистами по совести», начали в своих трудах судить чувства и мысли своих соплеменников для всеобщей пользы. При этом, как показывает В. Фреде, образованные современники с конца 1770-х годов осваивали этикетный дискурс сочувствия, черпая образцы для него прежде всего в популярных европейских романах[369]. Сам же Карамзин в своих одах уже позволял себе сочувствующие суждения о действиях верховной власти. Он не только заступался за опального товарища-просветителя Новикова[370], но и приветствовал воцарение Александра I неочевидными декларациями:

Гремите, радостные лики:

«Монарх и подданный его

В душе желают одного!»[371]

То, что российский монарх и его подданные желают по совести одного и это «одно» продиктовано добром и полезно для общества, преподносилось как взаимная польза альянса литераторов и престола. Утилитаристское представление о пользе литературы для правильной проработки человеческих и общественных конфликтов стало важной функцией «писателей», которую приветствовал в своем трактате полюбившийся Екатерине Беккариа. В своем обращении к моральному сознанию читателей российская литература развивалась в русле успехов французских и английских образцов авторитетного печатного слова[372], ощущая при этом провинциальность и горесть отставания от «современности»[373].

Право на литературный суд как привилегия и эмансипирующее начало литературы

Спустя сто лет после поединка-диспута поэтов Виссарион Белинский в известной статье 1841 года, обозревая русскую литературу как историческое явление, отсчитывал ее историю именно с елизаветинского времени. Процесс становления отечественной литературы интересовал Белинского еще и потому, что в развитии эстетического воображения читателя он видел движущую силу для наступления «современности» в России. «Девятнадцатый век начался у нас раньше всего в литературе», – констатировал он[374].

Действительно, в отличие от более трудоемких новаций модерности – науки, технологий, экономического и политического переустройства – сочинительство од, повестей и романов не требовало больших издержек, что подтверждал рост числа писателей и читателей. При этом как сочинительство, так и чтение давали русскому человеку ощущение принадлежности к единому общему «европейскому миру» литературно-политических нарративов. Через воспитание и чтение образованный класс в Российской империи усвоил литературные режимы[375] соотнесения себя с «цивилизованными» народами на основе общих ценностей.

Параллельно с этим популярным универсалистским дискурсом принадлежности к единому современному миру российские монархи с начала XVIII века развивали идеологию особого государства-отечества во главе с царем. Монарх-модернизатор Петр I поставил идею отечества рядом с ключевыми ценностями русской государственности – царем и богом. Как известно, заздравный тост Петра гласил: «Здравствуй тот, кто любит Бога, меня и отечество!»[376]

Взаимодействие двух тенденций – универсального просвещенческого гуманизма и любви к отечеству – сообщало «свободоязычию» литературы специфическую направленность. «Истину царям с улыбкой говорить» стало пониматься как служба[377] литературы отечеству. В задачи этой службы стала входить и критика, иными словами, суд над устройством жизни, что как будто было позволительно просвещенным представителям высшего дворянства на службе престолу. Ярким образцом такого суда можно назвать роман одного из самых просвещенных жителей столицы екатерининского времени А. Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» (1790). Получив юридическое образование в Лейпциге, Радищев служил на таможне и имел доступ ко всем иностранным книгам, доставляемым в Санкт-Петербург. В «Путешествии…» он иронично писал, что «подтибрил» свои передовые идеи. Действительно, как показал Виктор Каплун, движущей идейной силой выступления Радищева были кантианские представления о сути Просвещения как о публичном использовании своего разума[378]. Второй важной мыслью Канта, которую творчески применил Радищев, было осознание действенности совести как «удивительной привычки», делающей человека нравственным существом. В «Критике практического разума» Кант ясно формулировал практическое действие совести против мелких человеческих интересов:

Человек может хитрить сколько ему угодно, чтобы свое нарушающее закон поведение, о котором он вспоминает, представить себе как неумышленную оплошность, просто как неосторожность, которой никогда нельзя избежать полностью, следовательно, как нечто такое, во что он был вовлечен потоком естественной необходимости, и чтобы признать себя в данном случае невиновным; и все же он видит, что адвокат, который говорит в его пользу, никак не может заставить замолчать в нем обвинителя, если он сознает, что при совершении несправедливости он был в здравом уме, т. е. мог пользоваться своей свободой; и хотя он объясняет себе свой проступок той или другой дурной привычкой, появившейся от небрежности и невнимательности к себе до такой степени, что он может рассматривать этот проступок как естественное следствие этой привычки, тем не менее это не может предохранить его от самопорицания и упреков себе[379].

Слово «самопорицание» здесь самое важное – оно передает ту силу совести, которую хотел разбудить в своих читателях Радищев, рисуя возмутительные сцены унижения человека в ситуации произвола.

В «Путешествии…» художественными средствами раскрывался чудовищный произвол самых разных властителей и чиновников, которые «отнимали у людей имение, честь, жизнь». Следуя за рассказчиком, читатель становился свидетелем самых разных несправедливостей, которые были особенно заметны из-за отстраненной позиции столичного путешественника. Этот прием автор использовал и для передачи самой важной мысли – о непосредственной причастности к беззаконию всех и каждого. Для лучшего понимания этой мысли Радищев сделал читателя свидетелем внезапного озарения рассказчика, когда тот вдруг осознал всю ограниченность своей роли защитника униженных, гордого тем, что мало бьет своего слугу Петрушку. Припомнив пощечину, данную Петрушке за нерасторопность, рассказчик корит сам себя:

– …Ведаешь ли, что в первенственном уложении, в сердце каждого написано? Если я кого ударю, тот и меня ударить может. Вспомни тот день, когда Петрушка пьян был и не поспел тебя одеть. Вспомни о его