Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

людей» начала 1860-х годов, как показывает Ирина Паперно, был их старший современник Александр Герцен. Страстный обличитель, он своей знаменитой газетой снискал признание всех слоев читательской публики, от юных нигилистов до императора Александра II[407]. Личность Герцена была притягательна благодаря двум противоположным чертам, парадоксальная взаимосвязь которых была подмечена внимательным современником.

В нем, писал П. В. Анненков, «врожденные качества обличителя» действовали через «органическое отвращение ко всему, что являлось в виде какого-либо установленного правила, освященного общим молчанием, о какой-либо непроверенной истине. В таких случаях хищнические… способности его ума поднимались целиком и выходили наружу… Он жил в Москве… еще неведомым для публики лицом, но уже приобрел известность… как остроумный и опасный наблюдатель окружающей среды», который не скрывал «тех следственных протоколов, тех послужных списков о близких и дальних личностях, какие вел в уме и про себя»[408]. При этом «Герцен веровал в благородные инстинкты человеческого сердца», «анализ его умолкал и благоговел перед инстинктивными побуждениями нравственного организма»[409].

Как видим, Герцен выступал одновременно и как следователь, и как обвинитель, и как защитник, реализуя наисовременнейшую задачу передовых людей своего века – изменять действительность. Ту же задачу, собственно, ставил перед собой и юный правовед Иван Аксаков, когда готовился при помощи Фемиды и Свода законов покарать кривду узколобого частного или сословного интереса в российском суде. Важно отметить, что и Аксаков, и Герцен при этом ставили мораль выше закона.

Как говорилось во второй главе, в выпускном сочинении Аксакова 1842 года требования неукоснительного соблюдения закона соседствовали с категоричным суждением о необходимости судебного преследования за поступки, не являющиеся формально преступными, но оскорбляющие общественное чувство справедливости. В это же самое время (начало 1840-х) Герцен в своем дневнике отчетливо сформулировал тезис о праве выходить за рамки законов как писаных, так и нравственных. В интересующей нас дневниковой записи речь идет о том, что однажды летней ночью, будучи не в силах противостоять внезапно охватившему его «увлечению» (которое он предпочел называть с использованием французского – «безумное bien-être»), он овладел горничной своей жены. Описав свое нравственное падение, А. Герцен приободряется:

Но в самом раскаянии есть что-то защищающее меня передо мною. Не те ли единственно удерживаются, которые не имеют сильных увлечений? …Подл не факт – подл обман. Оскорбления, обиды нет. Это я понимаю до ясности. Ригоризм не может дать абсолюцию, да я и сам далек от того, чтоб дать ее себе, но человечественный суд должен молчать, снисходить, реабилитировать. В этом великое призвание нашего века. Пусть положительное законодательство назначает плети и цепи; мы не будем с ним заодно, мы должны с иной точки зрения взглянуть на падение, на искушение. Христос не бросил камня (курсив мой. – Т. Б.)[410].

Скользким местом произошедшего было то, что девушка была крепостной его отца[411], и только факт «защищающего раскаяния», правдивость передового человека, сообщившего своей жене о случившемся, отличал действия Герцена от банального крепостнического насилия. Так кто же были эти передовые люди, новые «мы», от лица которых писал Герцен? Осуждая нераскаявшихся крепостников-отцов и прощая раскаявшихся себя, они разрешали себе выйти за рамки общего морального закона, ставя над ним свой собственный моральный закон.

Безусловно, можно предположить, что в тридцатилетнем Герцене уже говорил политик, риторически переносивший свою вину в контекст борьбы с несправедливыми законами. Также в оценке произошедшего можно уловить отголоски гегелевской категории «неправо», утверждавшей полезность преступления. Так или иначе, нам важно, что свое оправдание Герцен находил в особом новом моральном порядке «нашего века». Недавние революции и бунты против старых законов во имя свободы соединили закон с угнетением – у Герцена так и сказано: «положительное законодательство (в терминологии того времени имелось в виду «действительное законодательство». – Т. Б.) назначает плети и цепи». Поэтому просвещенные люди – Герцен распространял свою позицию на группу «мы» – возвышались над карающим законом: «мы не будем с ним заодно», когда речь идет о «падении»[412]. Неслучайно Герцен присоединил Христа, не бросившего камня, к группе своих «мы». Несколько лет спустя Аксаков напишет сходные по значению строки о невозможности служить закону в России и о пользе службы только путем нарушения закона. В этом он, так же как и Герцен, чувствовал себя абсолютно правым[413].

Герцен, немедленно сообщивший супруге о своем падении и своем раскаянии, сам судил и прощал себя в своем дневнике, выступая с публичной торжественностью от лица прогрессивных «мы»[414]. Схожую позицию обличения-прощения он художественно переработал в своем романе 1840 года «Кто виноват?», в котором бессмысленно проживающие свою жизнь представители образованного класса показаны жертвами старых крепостнических травм. Таким образом, возвышая себя над прежними хозяевами жизни – образованными и никчемными дворянами, – бастард-обличитель Герцен задавал тон этических установок новой разночинной публики. Обращаясь к ней же на страницах своего журнала «Время», Ф. М. Достоевский констатировал: «Настоящее высшее сословие теперь у нас – сословие образованное»[415].

Обличительный модус этического суда над действительностью от писателей передавался читателям разночинного происхождения. Набиравшее при этом популярность осуждение устаревших предписаний имперского закона было не только героической позой. Резонно предположить, что разного рода ограничения сословного характера наибольшее раздражение вызывали именно у разночинцев. Действительно, ущемление свободы в Российской империи начиналось с трудности свободного избрания места жительства и рода занятий в сословном, хоть и стремительно урбанизирующемся обществе. Чтобы прояснить, как люди учились с этим жить и на какие компромиссы с государством шли, приведу рассказ одного из близких сотрудников Н. Г. Чернышевского в «Современнике» начала 1860-х годов публициста М. А. Антоновича[416].

Унизительные трудности легализации литератора

М. А. Антонович родился в семье священника и по окончании курса в Петербургской духовной академии отказался уезжать из столицы, желая «жить в Питере и писать статейки в журналы»[417]. Это ему удалось, поскольку Н. Г. Чернышевский прочитал одну из статей Антоновича и пригласил его в «Современник». Однако руководство Духовной академии постановило отправить начинающего литератора в родную Харьковскую губернию в распоряжение главы местной епархии епископа Макария. Ситуацию спасло то, что счастливым образом Антонович получил на руки аттестат, по которому, как он писал, его «прописывали в кварталах» в Петербурге. Но когда в законный срок Антонович не прибыл в распоряжение Макария, тот уведомил губернское правление о незаконной неявке. Согласно действующим правилам было напечатано объявление о розыске Антоновича, по которому все, кому было известно его место пребывания, должны были донести начальству. Вот с этим объявлением в газете Антонович