Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

но принял испуганный вид и серьезно заговорил: …Да вы знаете, чем это пахнет? Ведь оказывается, что вы не устроили себя легально, что вы беглый бродяга беспашпортный; я сейчас пойду в квартал и заявлю об вас, и вас в 24 часа вышлют из Петербурга и отправят в Харьков даже по этапу, а я-то воображал, что вы человек обстоятельный и живете на легальном положении[418].

Тут Антонович, как он сам писал, струсил. Отметим гамму переживаний по поводу нарушения предписанного места жительства и то, как унизительно лидер вольнодумствующей молодежи отчитал Антоновича за то, что обманулся в его «обстоятельности». Как видим, попытка преподнести начальству сложившуюся ситуацию в формате веселой иронии поддержки не нашла. В ответ молодой журналист получил изрядную порцию унизительного страха за свою будущую судьбу («беглый бродяга», «этап»).

Дальше «вольнодумцы» перешли к действиям. Как пишет Антонович, Чернышевский использовал все свои связи, чтобы легализовать прописку своего сотрудника, для чего необходимо было «втиснуть» его в какое-нибудь государственное учреждение. Кадетский корпус, университет, педагогический институт, медико-хирургическая академия – нигде не нашлось места помощника ни библиотекаря, ни делопроизводителя. Удача улыбнулась в Военном министерстве, где в 1859 году был учрежден отдел эмеритальных касс помощи для вдов и сирот. Должность там была штатная, но содержания не предполагала. Став чиновником Военного министерства, Антонович никакой работы не выполнял, на службу не ходил и раз в месяц давал три рубля чиновнику из канцелярии за «дежурство».

Легальное положение Антоновича снова оказалось под угрозой, когда Инспекторский департамент обнаружил, что при определении в Военное министерство Антонович не представил «увольнительное свидетельство из духовного звания, и требовал досылки его». Чернышевскому снова пришлось уговаривать помочь своего знакомого, профессора геодезии Николаевской академии Генерального штаба С. С. Рехневского, который ранее взял к себе Антоновича. Он просил профессора написать бумагу в Синод об увольнении Антоновича из духовного звания и «лично в парадной форме и регалиях представить обер-прокурору Синода»[419].

Как видим, Чернышевский надеялся, что личное участие военного в парадной форме придаст вес бумаге, в которой высокопоставленный чиновник Военного министерства просил отпустить Антоновича из духовного звания для военной службы. Рехневский не внял совету Чернышевского и не поехал в Синод лично, а послал туда своего помощника. Дело приняло угрожающий оборот. Синод сделал запрос по делу Антоновича в Харьков, и Макарий прислал ответ, что не согласен на увольнение, так как ему нужны люди с высшим церковным образованием, тем более такие, как Антонович, у которого по окончании Академии была серебряная медаль.

Продолжая бороться за своего сотрудника, Чернышевский дает новый совет покровителю Рехневскому: все же идти лично и захватить на прием к обер-прокурору номер «Русского инвалида», той самой официальной газеты Военного министерства, в которой был опубликован приказ о назначении Антоновича на военную службу. Однако профессор снова не идет сам, не желая лично пострадать за сомнительного сотрудника, но его помощник, отправляясь в Синод, действительно берет с собой газету. Наличие официальной публикации приказа о назначении возымело действие. Обер-прокурор на это «строго сказал своему директору: что вы толкуете о епархиальном епископе, когда есть приказ, – разве приказ может ошибаться; напишите от моего имени Макарию, чтобы он немедленно прислал согласие на увольнение».

Автор воспоминаний заканчивал эту историю рассказом о хохоте Чернышевского, с которым тот рисовал Антоновичу картины его вынужденного отъезда в епархию, где его за вольнодумные статьи пошлют в монастырь на покаяние. Чернышевский смеялся последним: Макарий не посмел противоречить обер-прокурору и прислал бумагу об увольнении Антоновича из духовного звания.

Это история о том, что, хотя урбанизация разрушала старую сословную систему, правила, воспроизводившие коллективные, а не индивидуальные права-обязанности, работали. В логике этих правил за каждой группой населения Российской империи были закреплены определенные обязанности, гарантирующие пропитание, что при желании можно было интерпретировать в терминах прав и привилегий[420]. То, что выходец из духовенства обучался в духовной академии и получал гарантированное место в епархии, в логике империи было правом духовного сословия в русле традиции имперского управления. Государство это право-обязанность охраняло и поэтому объявляло подобных Антоновичу отступников в розыск.

Но поскольку действительное соблюдение правил зависело от лиц и обстоятельств, дальше вступала в действие система индивидуального институционального предпринимательства и торга. Обращает на себя внимание стилистическое напряжение между обличительной повесткой авторов «Современника» и унизительными заботами о «легализации». Характерно, что в этой истории никто из указанных лиц моральной оценки этим правилам не давал, потому что был сконцентрирован на решении проблемы, – работала старая формула Карамзина: «не формы, а люди важны»[421]. Антонович, хоть формально и принадлежал к духовному сословию, в Академии фактически стал атеистом. В Чернышевском он нашел наставника, а в писании статей под его началом – опыт осмысленной жизни-служения, более продуктивный, чем карьера священнослужителя. Хлопоты Чернышевского о легализации молодого сотрудника Антонович приводил как пример «широкого любвеобилия» и «величия нравственных качеств» своего учителя.

Государство в описанной ситуации представало перед Антоновичем и Чернышевским как структура, требовавшая хлопот. Личные связи могли дать ход нужным бумагам, а при наличии и бумаг, и знакомств можно было вполне «легализовать» свою жизнь. Примечательно, что Чернышевский особенно уповал на военных заступников и на магическое действие их формы, которая позволила бы обойти предписания закона. В логике известной нам записки Сперанского о преобладании военного начала в управлении Российской империей (см. главу 1), Чернышевский ставил приказ военного выше законных притязаний церковного начальства на своего младшего коллегу.

Как видим, вопреки усилиям создать «гражданский образ правления», основанный не на военном приказе, а на законе, закон отступал перед силой приказа, что, по сути, делало николаевскую законность набором формальностей, которые возможно было с легкостью обойти. Особые «народные начала» российских законов, которые силились зафиксировать в Своде, фактически сводились к совокупности разнообразных требований к подданным. Просвещенные подданные находили эти требования все более «несовременными», но мирились с ними и устраивали свои дела.

В исторической литературе довольно подробно исследованы процессы размывания сословных границ в первой половине XIX века, связанные с урбанизацией и включением России в глобальные торгово-экономические процессы[422]. На мировом уровне конкуренция и взаимопроникновение социальных и политических идей стали частью глобального капиталистического производства[423]. Прогрессивно мыслящая публика в России понимала, что старые сословные границы и привилегии должны быть отринуты как тормозящие развитие. Читатели столичных газет и журналов все более осознавали себя гражданами мира, шествующего путем прогресса. Популярные журналы – «Современник», «Вестник Европы», «Отечественные записки» – стали печатать множество актуальных материалов