Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

Ниже мы рассмотрим, из каких нарративов в николаевское царствование создавался новый моральный репертуар общественного воображения политических и правовых идей, повлиявших на разработку и реализацию Судебной реформы. В центре нашего внимания будут тексты авторов, которые действовали как публичные фигуры, влиявшие на реальность и общественное мнение о ней.

«Я русский и Ваш подданный, вот мои права»

Из многообразия документов эпохи мы рассмотрим фигуры и тексты, которые наиболее ярко обозначали этическое несогласие с происходящим, а также новые требования к нему «по совести» и «по праву». Первым в российской культурной традиции XIX века эти понятия соединил для критического суждения о решениях монарха Н. М. Карамзин. В известной «Записке о древней и новой России…» он объявлял, что будет «говорить о настоящем, с моею совестью и с государем, по лучшему своему уразумению» (курсив мой. – Т. Б.). И тут же задавал себе вопрос:

Какое имею право? Любовь к Отечеству и монарху, некоторые, может быть, данные мне Богом способности, некоторые знания, приобретенные мною в летописях мира и в беседах с мужами великими (курсив мой. – Т. Б.)[431].

Как видим, Карамзин обращался к императору Александру I в первую очередь как патриот, любящий отечество, далее как подданный и лишь потом как знаток мировой истории и собеседник многих выдающихся людей своего времени, к которым император мог относить и себя. Однозначно, что позиция, из которой Н. М. Карамзин смел «говорить» с царем в своей записке, была эксклюзивная.

Эту же стратегию, но в более острой форме, придворный историограф применил в полемическом личном обращении к Александру I в 1819 году[432]. Тогда обеспокоенный словами императора о признании государственного статуса Королевства Польского в составе империи[433] Карамзин писал царю в продолжение ранее состоявшейся между ними беседы. Свое послание он объяснял сильным волнением патриота и подданного – «в волнении души моей, любящей Отечество и Вас». Праведность своих чувств и намерений он подчеркивал апелляцией к совести:

спешу, после нашего разговора, излить на бумагу некоторые мысли, не думая ни о красноречии, ни о строгом логическом порядке. Как мы говорим с Богом и совестию, хочу говорить с Вами[434].

Отметим, что Карамзин говорил с императором не только как приближенный, имеющий личные отношения с монархом, но и как официальный историограф, чей фундаментальный труд по истории России уже вышел и снискал уважение и большую популярность у читателей. В своем письме, протестуя против самостоятельного статуса польских земель в составе империи, он не только апеллировал к гражданским законам, по которым исторически жила Россия. Он грозил Александру судом истории и непрощением русского народа. Именно как историк Карамзин позволял себе напоминать императору, что народ и Отечество Александру вверил Бог и потому благо русских людей – основная забота государя:

если бы восстановилась древняя Польша (чего Боже сохрани!) и произвела некогда Историка достойного, искреннего, беспристрастного, то он, Государь, осудил бы Ваше великодушие, как вредное для Вашего истинного Отечества, доброй, сильной России. Сей Историк сказал бы совсем не то, что могут теперь говорить Вам Поляки; извиняем их, но Вас бы мы, Русские, не извинили, если бы Вы для их рукоплескания ввергнули нас в отчаяние. Государь, ныне, славный, великий, любезный! ответствую Вам головою за сие неминуемое действие целого восстановления Польши. Я слышу Русских, и знаю их: мы лишились бы не только прекрасных областей, но и любви к Царю[435].

В словах Карамзина опять звучала апелляция к праву эксперта-историка, знающего Россию и русских. Интересно, что к «профессиональному доказательству» своей правоты он добавлял моральные: говоря по совести с царем, он грозил ему не только судом истории, но и нелюбовью народа. Что заставляло Карамзина выходить за рамки придворного этикета, выступая с моральным осуждением поступков царя?

Вполне вероятно, что в этом он следовал за прекрасно ему известными французскими Просветителями, отделявшими счастье философов от переменчивых удовольствий придворных[436]. В своем влиятельном эссе «О счастье» (1724) Бернар де Фонтенель провозгласил следующую трактовку счастья, которую позднее приняли и энциклопедисты: быть счастливым означает быть в ладу с самим собой, то есть жить добродетельно и не мучиться угрызениями совести. Эти настроения были известны просвещенным подданным российского императора, так же как и пример морального суда, как им представлял его Карамзин в своей «Истории…», следуя известному изречению Шиллера «die Weltgesgichte Ist das Weltgericht»[437].

Положение придворного историографа, конечно, было очень особым, и его разговор с монархом как со своей совестью был, безусловно, привилегией. Тем интереснее, что под влиянием большого исторического события – революции 1848 года – один из литераторов, К. С. Аксаков, защитивший недавно магистерскую диссертацию о роли Ломоносова в истории русской культуры и движимый совестью, также обратился к царю. Это обращение ему помог составить младший брат Иван, правовед, хорошо известный нам по предыдущим главам. Как показывают черновики, сохранившиеся в архиве, именно благодаря Ивану[438] в обращении был сформулировал тезис о «преступном молчании» русского подданного в исторический момент угрозы отечеству. Как видим, совесть начинала требовать от подданных довольно смелых действий – во всяком случае, на ее требование они ссылались как на побудительный мотив.

Петербург и Москва узнали о революционном пожаре из иностранных газет уже в конце февраля 1848 года. Для обеспокоенных просвещенных жителей обеих столиц огромное значение имел манифест Николая I от 14 марта 1848 года, в котором утверждалось:

По заветному примеру Православных наших предков, призвав в помощь Бога Всемогущего… не щадя себя, будем, в неразрывном союзе с Святою нашею Русью, защищать честь имени Русского и неприкосновенность пределов наших[439].

Восприняв революционные потрясения как подтверждение гибельности западного пути, славянофилы встретили манифест с энтузиазмом[440]. Константин Аксаков в письме другу, историку А. Н. Попову, с удовольствием отметил, что в манифесте государь называл себя царем – то есть «именем Русским»[441]. К. С. Аксаков уже был известен публике своими выступлениями в печати о русской литературе и истории. Он посчитал момент правильным для того, чтобы донести до государя славянофильский взгляд на происходящее, и обратился к царю с письмом.

Аксаков начинал свое письмо с объяснения, почему он счел возможным писать к государю. Это было критически необходимо, потому что подобное обращение (не по личному вопросу, а с суждениями о политическом курсе империи) хоть и