Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

допускал в официальных бумагах такой же смелый, почти публицистический тон. Так, своему отзыву на проект Судебной реформы Второго отделения 1857 года он предпосылал эпиграф из Ивана Посошкова, в котором бичевалась неправда в России[467]. В самом отзыве Оболенский выносил суровый приговор реалиям николаевского суда: «Судоустройство так же дурно как судопроизводство, и то, и другое не имеют оснований исторических и во многом противны самым коренным основаниям юриспруденции». Он настаивал, что его оценка – это «приговор того, кто изучал его (суд. – Т. Б.) не по бумагам, а на самом деле и на самом месте его применение, где разлад действительности с законом не прикрыт мертвой формою» (курсив мой. – Т. Б.). Здесь Оболенский намекал на свой опыт в судебной системе, в том числе на их с Аксаковым участие в ревизии в Астрахани.

Вообще проект судебных преобразований вызывал критику Оболенского как недостаточное «поновление» старой системы[468], в котором не предлагались новшества, а обосновывался отказ от них. Наиболее развернуто и патетически Оболенский протестовал против заявления Второго отделения о вреде адвокатов для российской судебной системы[469]. Данное мнение было широко распространенным, его, как мы помним, отстаивал и юный правовед Аксаков в 1842 году. Оболенский спорил с этой позицией в обличительном тоне, выделяя три аргумента.

Во-первых, он обрушивался на довод о том, что для государства опасно, «если основательные юридические сведения распространены в другом классе или разряде людей, нежели между лицами, употребляемыми правительством»[470]. В ответ Оболенский напоминал ключевой принцип любой правовой системы, что никто не может отговариваться неведением закона. Противоречия между доводом проекта и этим принципом были очевидны.

Во-вторых, правовед констатировал, что вопреки официальному запрету адвокатской деятельности

никто в России, начиная от крестьянина и до члена государственного совета, не ходатайствует в судебных местах лично, а всегда через поверенных. Разница между ними и адвокатами в том, что они не подлежат никакому надзору и могут безнаказанно продавать, обманывать и грабить своих клиентов, а адвокаты, стоя под надзором власти, ограничены в своем произволе[471].

Разоблачительные ноты звучали и в последующих словах Оболенского о том, что высшие правительственные чиновники не знают, как трудно найти частным лицам честного поверенного. Это происходит оттого, что делами высокопоставленных сановников занимаются чиновники их же ведомств. Поэтому им представляется, что и без адвокатуры можно оперативно получить верное судебное решение. При этом в реальности все остальные члены общества никак не защищены от беззакония поверенных, поскольку «честный и уважающий себя человек не вступит»[472] в их ряды. По мнению Оболенского же, выпускники юридических факультетов и Училища правоведения могли бы стать честными адвокатами.

Отметим, что, апеллируя к честному и уважающему себя человеку, Оболенский и ему подобные просвещенные чиновники выдвигали на первый план моральное суждение о «порядочности» как новое важнейшее условие правильной государственной политики. Так, например, правовед приводил очевидный довод в пользу адвокатов в судопроизводстве по аналогии с врачами в медицине, указывая, что медиков в России, как и юристов, мало, однако это не дает повода позволять любому желающему выполнять обязанности врача без каких-либо познаний в медицине. Оболенский подчеркивал, что безответственность непорядочна. Уважающий себя человек не мог становиться медиком без необходимых знаний, как не мог он и обращаться к услугам подобного специалиста. По тому же принципу и существующая система правосудия потворствовала непорядочности, не отвечала моральным стандартам просвещенных подданных. Поэтому создание официального института адвокатуры и более существенных гарантий для защиты процессуальных прав обвиняемых для Оболенского было прямой обязанностью правительства. Такой суд обеспечивал бы справедливое разрешение дел и возводил бы судью до правильного статуса «служителя истины». Будучи открытым для публики, реформированный таким образом суд стал бы, по мнению чиновника-правоведа, содействовать «нравственному образованию народа».

Как видим, Оболенский, так же как братья Аксаковы, исходил из требования добросовестности, порядочности в государственных делах. Чиновники нового типа применяли этические критерии к процессам, которые определялись требованиями закона и не оценивались ранее с этической точки зрения. Это отчетливо видно из откровенного описания своих обязанностей в Сенате радевшего за правовые ценности М. А. Дмитриева. В воспоминаниях он указывал, что видел смысл своей службы в том, что «наблюдал порядок и правосудие», то есть «требовал, чтоб всякой из них (подчиненных. – Т. Б.) делал свое дело; я наблюдал, чтоб дела имели законное течение и чтоб не происходило в них медленности»[473].

Такой механистический принцип государственной службы был задан при Петре идеалом государства-машины с ее Зерцалом – мы рассматривали их в первой главе. Как признавал сам Дмитриев, уголовное правосудие было выстроено как «машина», поскольку законодатель исходил из

недоверчивости и к нравственности, и к совести, как к народной, так и к судейской. …Оттого и правда, и совесть окованы формами, поставлены в станок, чтобы машинально выделывать правосудие[474].

В 1840–1860-х годах просвещенные чиновники-дворяне стали отказываться от этого устаревшего взгляда. Вслед за европейскими образцами мыслей и чувств русские дворяне, получившие хорошее образование, хотели быть счастливыми хозяевами своей совести, действовать в первую очередь в соответствии с ней, а потом – с законом. (Вспомним, что именно так формулировал верховенство долга своей совести К. Аксаков в письме государю 1855 года.) В отличие от ролевой модели высших чиновников-придворных и чиновников-«молоточков» из сказки Одоевского, амбициозные молодые чиновники, такие как Аксаков и Оболенский, думали о себе как о «порядочных людях». Основой их самоуважения и уважения к другим «порядочным людям» были представления о добросовестности и обличение безнравственного, непорядочного в окружающей жизни[475]. Собственный строгий моральный суд стал для них достаточным основанием для того, чтобы помыслить действия государства и его органов в тех же моральных терминах.

Как мы видели, в своей записке, предназначенной изначально для узкого круга сановников, друг Аксакова Оболенский пытался усовестить своих адресатов, чтобы они не противились необходимым преобразованиям суда. Оболенский прямо указывал, что игнорировать возмутительные реалии правосудия, когда высокопоставленные чиновники пользуются услугами зависящих от них подчиненных, которые ходят за них по судам, бесчестно. Косвенным образом Оболенский как порядочный человек[476] указывал своим высокопоставленным адресатам на то, что полагающиеся им привилегии можно рассматривать как безнравственные уловки, которые являются частью общей плачевной картины кривосудия. Понятия «справедливость» и «ответственность» наряду с понятиями «совесть» и «истина» из сферы литературы стали переноситься в мир практических государственных дел – от деловых писем до аналитических записок.

Спасение в просвещенной совести: пример В. А. Жуковского

Только ли литературным моделям, культивировавшим добродетели порядочного,