Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

Как видим, в трактовке Жуковского отказ царя признавать процессуальные гарантии выяснения истины становится несчастием, причем не только его личным, но и всего государства. Вывод о том, что душа самодержца подпала под власть доносчиков, созвучен упрекам Курбского Ивану Грозному о прокаженной совести царя, о которых шла речь во второй главе. Однако если уехавший Курбский прямо обвинял Грозного в гордыни, то наставник цесаревича Жуковский мог лишь сокрушаться о «нелогичном» и недостаточно образованном уме государя и его подданных:

Вот бедствия, происходящие от невежества. Мало того, чтобы иметь чистую совесть, надобно иметь и понятия, принадлежащие времени, в коем живешь. Их дает одно просвещение. Просвещение для ума есть то же, что чистая религия для совести. Там, где нет просвещения, каждый имеет свой собственный ум, ум своего места, своей партии, и все они в противоречии, в беспрестанной битве.

Важно подчеркнуть, что истина для Жуковского должна была соответствовать понятиям своего времени, а не только вневременному голосу совести. Поэт указывал на необходимость просвещения ума, которое бы дополнило способность души выносить этическое суждение о плохом и хорошем. То есть рациональное, современное знание должно было сочетаться с природной способностью, осознаваемой в религиозных понятиях.

Но сами по себе рациональное и духовное стремления не гарантировали приближения к истине, потому что для этого нужна была воля именно к бескорыстной истине. Напротив, наличие определенного пристрастного интереса в вопросах истины сводило на нет сам процесс ее уяснения. Государственный интерес обвинителя должен был уравновешиваться интересами защиты обвиняемого. Поэтому справедливость процесса выяснения истины требовала, чтобы обвиняемый имел право защищаться и приводить факты в свое оправдание. Постепенно просвещающиеся умы станут способны взвешенно оценивать аргументы обвинения и защиты и рационально выносить справедливые судебные решения.

Тургенев развивал ту же линию защиты, отраженную в четырех оправдательных записках, написанных им в 1826–1830 годах[485]. Как показал В. В. Пугачев, политический эмигрант опасался выдачи в Россию и, готовясь вступить в брак, особенно стремился защитить свою репутацию порядочного человека, несправедливо обвиненного и приговоренного пристрастными следователями. Интересно, что в отличие от Жуковского, который говорил на эту тему либо с монархом, либо с самим собой, Тургенев понимал, что его оправдательные записки будут читаться широкой аудиторией, и пытался использовать аргументы, которые были бы приняты как его европейскими знакомыми, так и российскими обвинителями. Нужно оговориться, что при этом все его адресаты принадлежали к общей европейской культурной среде. Тем интереснее, как Тургенев расставлял акценты, подчеркивая, что такое пристрастное и неправомерное обвинение противоречит современным представлениям о сути правосудия.

Он указывал, что единственным критерием истинности доказательств вины для следствия могут быть признания подозреваемых и документы, написанные ими собственноручно. Так как ни того, ни другого в отношении его самого в деле не было, то приговор не может быть признан справедливым даже по формальным критериям самого следствия. Уточним, что представление о пристрастности суда над декабристами было популярно в Европе, на что указывал Николаю и его брат Константин из Варшавы. Жуковский в своей записке развивал этот внешний осуждающий взгляд на формально законный приговор Верховного уголовного суда, тем самым позиционируя себя в качестве просвещенного советника императора. Однако подобные действия вызвали лишь «головомойку», четко обозначившую Жуковскому его место – место придворного поэта, который легко может оказаться в опале.

Живший в Европе Тургенев осознавал себя уже тем просвещенным гражданином, для которого неограниченная власть царя была неприемлема как противоречащая христианским догматам. Исследовавший защиту Тургенева В. В. Пугачев обратил внимание на интересную рукопись, в которой декабрист сформулировал ответ на вопрос, почему абсолютная царская власть должна быть ограничена конституционными пределами. Примечательно, что размышления Тургенева были созвучны с мнением Жуковского о несовременности николаевской самоуверенности в своем праве на истину, которое, по сути, у него похищали небескорыстные доносчики и чиновники, которым эти доносы попадали в руки.

Тургенев прямо писал, что «богохульно надменные» высказывания Людовика XIV о том, что «цари составляют какую-то особенную часть рода человеческого, Богом избранную и поставленную над владычеством над людьми», – невозможный анахронизм[486]. Утверждать подобное публично, по мнению Тургенева, в современных условиях уже невозможно, даже если некоторые цари продолжают так думать или «желают, чтобы так думали их народы». Такое вознесение царя над другими людьми противоречит постулату о том, что все люди созданы небесным отцом по его образу и подобию. И богоустановленный порядок предполагает для государств «постоянные законы», а для человека – дар воли. Постоянство законов и свобода воли подданных невозможны там, где царь, якобы не ограниченный в своей власти, находится на самом деле под властью «рабского усердия своих приближенных». Это несовместимо с истинным достоинством царя и противоречит целям порядка, которые есть «цели бытия (или, как обыкновенно говорят, для блага народа)». Общее направление мыслей Тургенева и Жуковского было схожим: религиозные постулаты требуют гарантий безопасности подданных от произвола. Правосудие должно обеспечивать справедливое восстановление порядка, что невозможно без разумных пределов царской власти.

Как видим, и Жуковский, и Тургенев были обеспокоены «достоинством» царской власти, которое в их представлении было связано с достоинством подданных и защищалось «общим мнением». Именно «общее мнение» является выражением дарованной Богом человеческой воли, которая должна быть защищена гарантиями личной безопасности. И существует оно благодаря тому, что моральный суд вершится просвещенными людьми публично. Жуковский с Тургеневым подчеркивали, что если монархи признавали торжество законного порядка, то они уже не могли высказываться о своем превосходстве над другими людьми и благе произвола. Указывая на необходимое ограничение произвола общественным мнением, Жуковский и Тургенев исходили из программы Просвещения, которую Радищев емко изложил в своем «Путешествии…», «подтибрив» ее у Канта:

Если свободно всякому мыслить, и мысли свои объявлять всем безпрекословно, то естественно, что все, что будет придумано, изобретено, то будет известно; великое будет велико, истина не затмится. Не дерзнут правители народов удалиться от стези правды… Возтрепещет судия, подписывая неправедный приговор, и его раздерет. …Убоятся все злые строгого взора истины[487].

По мнению Жуковского, старомодные идеи уже не могли высказываться в просвещенном обществе. Они должны были, словами Радищева, «убояться строгого взора истины», открытой каждому, сотворенному по образу и подобию Божию[488]. Руководствуясь примером британских свобод общественного мнения, просвещенные подданные российских монархов первой половины XIX века вслед за Кантом и Радищевым требовали права свободно высказывать истину по «долгу совести». Они чувствовали справедливое