Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

негодование, когда император указывал им на неуместность их суждений, потому что считали это право неподвластным монаршей воле. Так, за одиннадцать лет до «головомойки», полученной Жуковским от Николая, Карамзин уже смел говорить Александру:

Я не боюсь ничего, мы оба равны перед Богом. То, что я сказал Вам, я сказал бы Вашему отцу… Государь, я презираю скороспелых либералистов: я люблю лишь ту свободу, которой никакой тиран не в силах у меня отнять…[489]

Как видим, для Карамзина было очень важно подчеркнуть, что он говорит только по требованию совести. Право на моральный суд не требует никакой санкции императора, оно является частью той самой свободы, которую Бог дал всем и в которой все равны. Более того, Карамзин подчеркивал, что говорит от своего имени, а не от лица какой-либо партии, понимаемой тогда как группа лиц, действующих для удовлетворения какого-то интереса.

В случае с Жуковским мы видим тот же нюанс: доносчики обвиняли его в принадлежности к враждебной партии без необходимых доказательств, чем вызвали его крайнее возмущение. Доносы и слежка охранителей общественной нравственности из Третьего отделения были нацелены на то, чтобы дискредитировать саму возможность искреннего независимого этического суждения просвещенных подданных. Им вменялась связь с враждебной партией, служба чужому интересу. Как мы видели на примере Аксакова во второй главе, последнее слово в этической критике окружающего мира и в вопросах нравственности должно было оставаться за монархом. «Головомойка» Жуковского еще раз подтверждала, что самых просвещенных подданных всегда могли одернуть, обвинив в том, что их радение «по долгу совести» на самом деле является корыстным расчетом вредной партии. Действительно, с конца XVIII века таких неугодных критиков можно было уничижительно причислить к «фанатикам», цели которых неясны и опасны, потому что служат мировому заговору.

Просвещенческая повестка, несмотря на сформировавшиеся после кровавых революций подозрения в отношении универсалистских теорий, оставалась основой представлений образованных людей. Однако с начала XIX века в предполагаемом балансе ума и совести современного просвещенного человека, который мы видели в дневнике Жуковского, стал намечаться перевес совести. Кровь революций компрометировала разум и рациональное в человеке и ставила вопрос об иррациональном. «Божественный инстинкт» совести снова стал волновать образованную публику, наполняя понимание совести новыми смыслами и ожиданиями. Когда и в связи с чем это произошло?

Совесть как универсальное противоядие от революционных страстей

Русский образованный класс всегда стремился соответствовать духу времени. После потрясений Великой французской революции и Наполеоновских войн отчетливо проявилась глобальная тенденция – мода на духовное[490]. Дальнейшее развитие событий – Революция 1830 года во Франции и невозможность удовлетворить переживание социальной несправедливости, толкавшее европейское общество к новой революции 1848 года, – ставили перед современниками вопрос о божественном промысле с новой силой[491]. Успехи науки и прогресса заостряли ощущение несправедливого неравенства и как будто подчеркивали, что идеалы христианской любви отступили на второй план. О том же повествовали популярные литературные произведения того времени. Например, «Парижские тайны» Эжена Сю убедительно показывали, что христианской любви нет места там, где материальный интерес и прибыль стали смыслом всех мечтаний. У европейских интеллектуалов понятие «нравственное растление» стало весьма популярным при анализе истории и современности[492].

Широкое распространение радикальных социальных теорий и их вполне эффективные попытки апроприации религиозных понятий[493] заставляли католических и протестантских проповедников говорить с публикой в соответствии с новыми требованиями времени. Ярким примером данной тенденции стали образные проповеди базельского интеллектуала Александра Вине. Совмещая профессуру по литературе в Базельском университете и пасторское служение, Вине стал очень популярным в Европе автором. Русская образованная публика тоже поддалась очарованию его тонкого морализаторства[494]. Судя по недавно опубликованным документам, обращение славянофильского кружка в начале 1850-х годов к совести и покаянной риторике пришлось именно на то время, когда его члены были увлечены Вине[495]. В его проповедях им импонировала большая свобода изложения христианских догматов и критика протестантизма[496].

Для русских читателей значение Вине подчеркнул историк-востоковед и цензор В. В. Григорьев в статье 1847 года[497]. Из переписки Аксаковых видно, что в семейном увлечении швейцарским проповедником они следовали за своим рафинированным другом Ю. Ф. Самариным, который в начале 1850-х годов в славянофильском кругу инициировал чтение, обсуждение и перевод Вине. Наиболее известно влияние базельского пастора на формирование религиозной философии яркого славянофила А. С. Хомякова. Он прямо указал Вине адресатом своего первого богословского труда на французском языке, не скрывая своего восхищения в посвящении: «…человек, которого высокий ум и благородная, чистая душа, может быть, нигде так искренно не ценятся, как в России»[498].

А. П. Дмитриев обнаружил, что И. С. Аксаков подготовил перевод одной из ранних проповедей Вине, в которой большое внимание уделялось силе совести. Рассмотрим основные тезисы аксаковского перевода этой проповеди, чтобы лучше понимать контекст, в котором сложилось обращение славянофилов к совести России во время Крымской войны. Свой перевод проповеди Вине «Веры человеческие и вера Божия»[499] Аксаков сделал в 1853 году, когда его товарищ поэт-славянофил Хомяков выступил с обличительными стихами о русской совести. О них мы скажем ниже, но сейчас отметим, что во время увлечения славянофилов Вине Хомяков поделился с товарищами статьей-катехизисом «О церкви»[500]. В ней он изложил идею церкви как явления благодати, «живущей во множестве творений». Отвергая, как и Вине, рационализм веры и самодовольство человеческого ума и воли, Хомяков подчеркивал необходимость «покориться благодати» как откровению:

Все благое творит в нас Христос; мы же никогда вполне не покоряемся, – никто, даже Святые, как сказал нам Спаситель. Все творит благодать, и благодать дается даром и дается всем, дабы никто не мог роптать, но не всем равно, не по предопределенью, а по предведенью, как говорит Апостол[501].

Эти же идеи благодати он передавал в цикле стихов, в которых отвечал на самодовольную религиозную риторику миссии России в Крымской войне и взывал к русской совести. Указывая на противоречие высоких слов о богоизбранности и низких реалий российской жизни, Хомяков надеялся пробудить в читателях религиозный поиск. Поэтому в его стихах отчетливо звучит обращение к совести. Поэт-богослов Хомяков писал о необходимости очищения Руси для принятия богоугодной миссии защитницы православных братьев:

О Русь моя! как муж разумный,

Сурово совесть допросив,

С душою светлой, многодумной,

Идет на божеский призыв[502] (курсив мой. – Т. Б.).

В списках стало распространяться другое стихотворение Хомякова, в котором он обличал контраст