Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

и Аксакова, просвещенные подданные обращались к высказыванию по совести, когда хотели сообщить монарху как верховному законодателю и судье свое моральное суждение о каком-либо явлении русской жизни. Апелляция к совести легитимизировала дерзость самого обращения не по частному делу, а по общему вопросу.

Такого рода использование личной совести для общего блага развивало инструментальное применение совести в совестных судах, учрежденных Екатериной. Как мы разбирали в третьей главе, обращение в таких судах не к закону, а к совести должно было обеспечить легитимную медиацию в специфических случаях, когда применение закона было неуместным. Происходивший за закрытыми дверями суд уважаемых людей из разных сословий должен был способствовать восстановлению нарушенного порядка, исходя из неписаных моральных правил, разделяемых представителями всех социальных групп.

В быстро меняющемся XIX веке будущее в больших городах становилось все более непредсказуемым. Увеличившаяся скорость передачи информации привела к тому, что люди стали острее ощущать действие разрушительных идей, ставивших под сомнение возможность восстановить порядок как таковой. Художественная литература и публицистика, показывая, как прежние/привычные внутренние и внешние нормы человеческого общежития подвергались сомнению, усиливали это ощущение. Анализируя внутренний мир человека, писатели популярной натуральной школы показывали, что жажда наживы и удовлетворения самых низких потребностей заставляла людей с легкостью преступать любые нормы. Во внешней жизни революционные катаклизмы, вести о которых быстро разносились благодаря мировой прессе, подавали образцы для подражания тем, кто планировал переустройство мира.

Переживание в общественном воображении несправедливости и утраты идеалов происходило в обстановке расширения социальных границ и коммерциализации всех сфер жизни. Ввиду всех этих новых условий совесть уже не могла действовать за закрытыми дверями совестных судов. Моральный суд стал осознаваться как необходимое для блага всех право просвещенных подданных бесстрашно публично обличать ложь окружающей жизни. Это право, как мы видели на примере спора Жуковского и Тургенева с Николаем I, основывалось на божественном законе, даровавшем каждому человеку совесть и волю. На практике моральные суждения обличительного свойства стали нормой поведения современного «порядочного человека» второй половины 1840-х – 1850-х годов.

В таком контексте становится яснее, почему Елагина приветствовала воспетые Жуковским публичные страдания за правду Радовица и почему ее друзья, философы Чаадаев и Хомяков, были готовы претерпеть от тех, кто считал их взгляды опасными для законного порядка. Вдохновленные верой, все они публично и отважно вносили ясность в спутанные понятия о добре и зле и подавали пример колеблющимся. Как видим, под влиянием революционных бурь, охвативших Европу, а к середине XIX века и весь мир, в российских элитах возник философский дискурс христианского перерождения. «Прощение и возрождение» стали восприниматься как коллективное, народное дело. К нему призывали страстные стихи и богословские трактаты Хомякова и полемические сочинения его оппонента Чаадаева.

Помимо этого в середине XIX столетия стали появляться публичные высказывания о необходимости этической реформы не только начал государственной службы, о чем уже говорилось выше, но и самих государственных устоев. В программной статье «О служебной деятельности (письмо к чиновнику)», написанной в апреле 1849 года, молодой И. С. Аксаков сформулировал тезис о необходимости вернуться к правильным «народным инстинктам», проведя их ревизию в соответствии с «Христианским законом». Объявляя, что крепостное право, несмотря на всю его древность, «несовместимо с понятиями Христианскими», он писал:

Вот оселок единственный, о который можно пробовать законность явлений народного быта. Что совместимо с Христианством, то хорошо и должно быть народно, что нет – то ложно, хотя и народно[521].

Именно к «народному инстинкту» и «творчеству» народной жизни, согласным с христианскими заповедями, Аксаков предлагал обратиться в поиске путей перерождения России.

При этом он скептически отзывался о попытках сверху, из Петербурга реформировать русскую жизнь с опорой на народные силы. Все подобные инициативы, по наблюдению Аксакова, требовали понуждения со стороны правительства – оно всегда «вынуждено было посылать своих чиновников, чтобы двигать машину»[522]. Поэтому стремление к переменам должно происходить именно изнутри народной жизни, а не «извне» – от правительства. Изменения «по совести» на основе народных начал и по призванию истории, требующей сильной России для защиты православных, таким образом, становились для Аксакова той программой, которая не имела альтернатив.

Решительные требования Аксакова не были опубликованы, но важен сам факт попытки их опубликовать, свидетельства чему сохранились в архиве[523]. Он подводит нас к вопросу о возможном языке политического высказывания в России первой половины XIX века. Историк М. Велижев справедливо подчеркивает, что язык проповеди и обращения к народным началам в рамках более широкого явления европейского провиденциального монархизма и духовных поисков первой половины XIX века стал единственно легитимным для высказывания политических идей в николаевское время[524].

Ревнивое отношение монарха к своей роли верховного законодателя и судьи заставляло просвещенных подданных опираться на силу вне монаршей юрисдикции – силу морального суждения. При этом, как показывает опыт братьев Аксаковых и ряда их современников, обращение к народным началам и выступления от имени народа и ради пользы Отечества стали все более выходить за рамки дозволенного. Совесть из индивидуального свойства каждого человека, вложенного в него Богом, постепенно стала осмысляться как нечто общее, в совокупности составляющее коллективную силу.

Глава 5

Совесть и патриотический подъем

О, недостойная избранья,

Ты избрана́! Скорей омой

Себя водою покаянья,

Да гром двойного наказанья

Не грянет над твоей главой!

А. С. Хомяков

Крымская война 1853–1856 годов вызвала сильный патриотический подъем и идейное брожение в русской публике, став ускорителем многих больших социально-политических сдвигов. Язык морали, с помощью которого поднимались новые вопросы о совести, правде и справедливости, становился действенным средством публичного высказывания об этой войне[525]. Вера Аксакова, сестра Ивана и Константина Аксаковых, так передавала настроение, охватившее просвещенную публику, в письме своей родственнице:

Теперь объявление войны принято с радостию, все готовы идти. Константин серьезно говорит, что пойдет в ополчение, если оно будет, люди наши тоже, с каким они участием читают газеты, все, говорят, станем за веру православную. – У меня же сердце сжалось при этом известии, дай Бог успеха нашему правому делу, но сколько крови прольется. Все должны сильнее и сильнее молиться Богу. Истина и правда да восторжествуют! (Курсив мой. – Т. Б.)[526]

Действительно, это была первая российская война, широко освещаемая в прессе. Изменение вектора общественного развития, от николаевской эпохи, с ее строгим контролем над информацией, к царствованию Александра II, когда газеты и журналы получили возможность печатать репортажи и даже фотографии с