Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

Отец А. Ф. Кони Федор Алексеевич Кони был литератором, редактором первого литературного еженедельника «Литературная газета», открывшегося в 1840 году. Следуя советам Белинского, материалы этой газеты отбирались согласно критерию «современности», то есть «имели интерес живой, современный»[544]. Газета позволяла читателю активно включаться в этическую оценку стремительно меняющегося мира. Считается, что именно Кони-старший впервые ввел в русскую газету фельетон как обязательную рубрику[545]. Его хлесткие фельетоны и водевили, высмеивавшие косные нравы столичной жизни, привели в конечном итоге к уходу Кони из газеты.

В 1850-х годах Ф. А. Кони издавал литературно-театральный журнал «Пантеон», в котором позволял себе публикации едких куплетов из водевилей собственного сочинения. Водевили как образцы более низкого драматургического жанра позволяли гораздо больше свободы, что существенно расширяло аудиторию журнала. Поэтому, несмотря на принадлежность к бульварной культуре, их общественное значение было высоко. Неудивительно, что, по слухам, «Пантеон» навлек на себя гнев Николая I. В результате Ф. А. Кони запретили перепечатывать из «Инвалида» телеграммы с театра военных действий Крымской войны, имевшие большую популярность у публики. Лишившись значительной части читателей, журнал зачах[546]. В один из дней, вернувшись из гимназии, Анатолий обнаружил, что вся мебель опечатана для расплаты с кредиторами отца. Ему пришлось делать уроки на подоконнике и начать зарабатывать репетиторством, чтобы помочь семье[547].

Юный Анатолий Кони получил повод задуматься об этической субъектности образованного общества. Как писал известный библиограф Геннади, в середине XIX века русское общество вообще состояло из деятелей двух групп – юристов и литераторов. На примере своего отца Кони мог понять, что литераторы были гораздо более уязвимы, однако их публичный выбор в пользу истины больше соответствовал требованиям современности, чем борьба правоведов с системой. Связь юристов с государственной властью ставила под сомнение их самостоятельность и искренность, что мы видели во второй главе на примере рефлексии И. Аксакова о его службе. Поэтому литераторы справедливо претендовали на первенство в сфере этической оценки действительности.

Значительный рост на фоне войны проявлений патриотических чувств в литературе и журналистике, искренних или на потребу читательской аудитории, ставил под сомнение объективность ряда литераторов. Действительно, участие многих людей в военных действиях и их личный опыт позволяли усомниться в непредвзятости печати. Все чаще в России, где не было парламента и партий, по примеру европейских стран стали звучать упреки в «партийности». Разоблачение пристрастной публицистики и журналистики стало популярной моделью поведения для прогрессивных людей середины XIX века. Мы будем об этом более подробно говорить в следующей главе, где рассмотрим «обвинительный акт», предъявленный А. Герцену. Сейчас же важно подчеркнуть, что российская печать как единственное воплощение публичной сферы переставала удовлетворять образованную публику. Военный опыт при этом стал наиболее убедительным опровержением лжи печати. Так, в своих мемуарах Иван Худяков, талантливый собиратель народного фольклора, впоследствии осужденный по делу Каракозова, подробно описал свой жаркий спор с неизвестным полковником.

На одном светском вечере Худяков со смехом отзывался о некоторых русских газетах, до абсурда искажавших информацию с фронта. Например, они сообщали читателям, что был упорный пятичасовой бой, а убитых с нашей стороны было не более одного или двух. Немецкие газеты по этому поводу острили: «по известиям из России, русские имели с поляками упорный шестичасовой бой; у поляков убито 100 человек, в плен взято 500, у русских ни убитых, ни раненых не было, даже один прибыл: маркитантка родила»[548].

Какой-то полковник прервал Худякова, разъяснив, что тот просто не имел военного опыта, и привел ему пример из своей службы в Крымскую войну. Атаковав турок, его кавалерийский отряд сразу же ретировался с поля боя, оставив за собой несколько сот убитых врагов, при этом у кавалеристов лишь один был легко ранен. Худяков, будучи ученым-славистом, на это отвечал, что полковник рассказывал именно об атаке, а не об упорном бое, и разница в понятиях существенная. Полковник настаивал, что военные не могут лгать в своих донесениях. Худяков парировал, что военные еще как лгут, и говорил, что слышал от коменданта Севастополя Кислинского, что в период осады с каждого фрегата выбывало двести-триста человек, а показывалось убитыми три. При этом провиант и жалование на триста человек шли командиру в карман.

В споре с полковником Худяков настаивал, что, по его мнению, если донесения и верные, то могут лгать в «Русском инвалиде». Полковник на это отвечал, что он и есть редактор «Русского инвалида». Худякову пришлось извиниться, и спор был окончен. Через несколько дней в «Русском инвалиде» появилась статья, в которой утверждалось, что вопреки сомнениям некоторых вольнодумцев в достоверности официальных известий газета всегда говорит правду, вслед за этим перечислялись изложенные в беседе с Худяковым доводы.

Как видим, Худяков, уверенный в том, что военным сводкам в российских газетах верить нельзя, закончил спор только тогда, когда он приобрел характер личного оскорбления. То, как подробно Худяков привел этот эпизод в своих записках, косвенно указывает на ощущение им собственной правоты и недовольство тем, как закончился спор. Возможно, своим подробным рассказом он компенсировал то, что был вынужден принести извинения в ситуации, в которой абсолютно не чувствовал своей вины, но разрешить ее по-другому способов не было. Поэтому в конце своего рассказа он упоминал, как нечестно, используя силу монопольной власти на военные новости, его противник «праздновал победу».

Недоверие к российской печати и уверенность в ее пристрастности в середине XIX века разделяли не только вольнодумцы-разночинцы, но и чиновники самого высокого ранга. Так, столичный губернатор А. А. Суворов в конфиденциальной записке 1864 года передавал коменданту Петропавловской крепости А. Ф. Сорокину важные новости, почерпнутые из рижской прессы, упоминая при этом, что не видит смысла читать русские газеты[549].

В целом на фоне риторики бескорыстной помощи братьям-славянам и нравственного превосходства над лживыми западными врагами война зримо подчеркнула разницу между реальным опытом и заявлениями печати. Скептическое отношение к прессе как способу получения правдивой информации и объективных суждений нервировало публику. Стал осознаваться интерес к другим формам знания и к новым форумам вынесения объективных суждений о мире.

Описанные выше свидетельства о недоверии к российской периодической печати нужно поместить в контекст двух тенденций. С одной стороны, публика стала больше интересоваться механизмами получения истинного беспристрастного научного знания. Наиболее ярко об этом написал литератор Надеждин в известном памфлете «Журналы, газеты и публика» 1859 года. В нем утверждалось, что вместе