Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

правильным решениям, Чернышевский приводил в своей статье развернутую аллегорию суда. Он описывал давнюю тяжбу, в которой истец привык к несправедливостям и уже не один год ждал решения судьи. Судья, как приятель героя (прямо как в пьесе Аксакова; см. главу 2), сообщал ему по дружбе, что «получил приказание» решить дело. А так как законы «слишком ясны», то герой теперь не только все потеряет, но и попадет под уголовное разбирательство, сулящее строгое наказание. Поэтому судья рекомендовал своему приятелю пойти к неискушенному и наивному истцу и предложить ему мировую на своих условиях. По мнению судьи, это было бы наилучшим выходом: с помощью мировой

избавитесь вы от уголовного процесса, приобретете имя человека снисходительного, великодушного, который как будто бы сам почувствовал голос совести и человечности (курсив мой. – Т. Б.)[575].

Обличая тех, кто готов отказаться от сословных привилегий как будто «по совести», Чернышевский заканчивал свой памфлет большой цитатой из пятой главы Евангелия от Матфея (ст. 25–26). В ней Иисус Христос учил своих последователей примириться и не осуждать никого, так как осуждение, так же как убийство, ведет к суду, за судом следуют темница и разорение. Обширная библейская цитата-призыв отказаться от осуждения и суда в конце памфлета ставит читателя в тупик. Как понимать такой фортель известного своей саркастичностью Чернышевского и при чем тут совесть?

Исследователи наследия Чернышевского склоняются к представлению о том, что всем своим творчеством критик, публицист и писатель, несомненно, подрывал устои современного ему общества, но делал это умело, мастерски обходя цензуру[576]. Примиренческий тон и цитаты из Евангелия в статье «Русский человек на rendez-vous» следует рассматривать как конспирацию, скрывавшую за благонравными высказываниями ядовитую иронию. Если так, то над чем иронизировал Чернышевский?

Обратим внимание на то, что для своей игры с читателем и цензурой Чернышевский выбрал именно ситуацию гипотетического суда. Он подчеркивал определенную остроту момента: долго тянувшаяся тяжба внезапно по царскому приказу должна быть решена судом в ближайшее время. Этот суд, с одной стороны, грозил разорением инфантильному дворянину, а в широком контексте всему дворянству. Но, с другой стороны, автор обращал внимание читателей на то, что старые устои сословного превосходства дворян позволяют им так устроить дело, что судебного разбирательства можно будет избежать, пойдя на мировую. Вспомним, что еще действовавшие в 1858 году Совестные суды приветствовали именно мирное разрешение тяжбы.

Без сомнения, гипотетическая игра Чернышевского опиралась на конкретные исторические обстоятельства бурного начала нового царствования, когда в 1856 году Александр II заявил о необходимости преобразования судебной части. Ответом на это стал половинчатый проект Второго отделения, который раскритиковал Оболенский в своей записке.

Чернышевский и другие литераторы-разночинцы (Добролюбов, Антонович, Писемский и др.) разоблачали лицемерие дворянских реформаторов и литераторов с их одинаково неискренними и фальшивыми проектами преобразований и «великодушием» обличения несправедливостей прежнего царствия. Под видимостью их забот «по совести» о бедах России и пользе народа, по мнению разночинцев, скрывалось беспокойство о выживании дворянства. Чернышевский и особенно Добролюбов высмеивали ту серьезность, с которой передовые дворяне относились к надеждам изменить суд и законность по европейским образцам.

В качестве наиболее яркого образчика подобной сатиры можно привести стихотворение «Чувство законности» Добролюбова, опубликованное в «Искре» в 1859 году[577]. В нем недовольный пассажир спорил с извозчиком о пяти копейках, которые тот оставил себе. Барин настаивал на единой таксе для извозчиков, утвержденной в 1853 году, и требовал указать законные основания для переплаты:

«Покажи мне, плут, где это сказано?

Где про Остров закон поминает?»

«Что мне, сударь, напрасно показывать!

Коли совести нет, так уж, видно,

Неча с вами и дела завязывать…

Только больно мне эфто обидно».

Лишившись пяти копеек и чувствуя себя обманутым, барин с горечью размышлял:

Я ограблен канальей безвестною…

Но не это меня сокрушало:

Горько было, что ложью бесчестною

Эта шельма закон искажала…

Я подумал о том, как в Британии

Уважаются свято законы,

И в груди закипели рыдания,

Раздались мои громкие стоны…[578]

Отметим, что антагонисты обвиняли друг друга в отсутствии совести. При этом суть добролюбовского обличения – высмеивание патетических стремлений к «законности» скаредных бар.

Такой же нелепой и смехотворной Добролюбову и Чернышевскому казалась та серьезность драматического чувства, с которой дворянская литература судила дворянство. В дворянской суете вокруг предполагаемых реформ, в эмоциональном бичевании старого и приветствии нового разночинцы видели попытку уйти от вопроса о виновности. Дворянский ответ «старая беда» на вопрос «кто виноват?» явно не устраивал разночинцев. Именно поэтому от суждения о литературных героях Тургенева Чернышевский переходил к перспективе неизбежного суда над их прототипами. Он соединял в своем памфлете суд литературный, суд публики и перспективы нового реформированного суда.

Тургенев не остался в долгу, раскритиковав и стиль Чернышевского как туманную иронию «из-за ширмочки», и непонятный «хохот» сатир Добролюбова («быть может, и над собственным смехом „зубы скалит“»[579]). В пример им он ставил Белинского с его ясностью позиций (мы будем говорить о нем в следующей главе). Более того, зубоскальство как прием осуждения действительности Тургенев находил неконструктивным: «хохот невежества почти так же противен – так же и вреден, как его злоба».

Гневную отповедь насмешничеству Чернышевского и Добролюбова дал Герцен, самопрощающие записи дневника которого (о них мы говорили в первой главе) как будто предугадывали разночинцы-обличители. В передовице с кричащим названием на английском «Very dangerous!» Герцен назвал спровоцированный «Современником» раскол в стане обличителей «развратом мысли»[580]. «Разврат» заключался в новизне самой ситуации. Герцен привык к тому, что дворянская обличительная литература выступает в роли судьи социального уклада. Но неожиданным для него образом оказалось, что она сама вдруг оказалась на «скамье подсудимых», перестав быть судом высшей инстанции общества над самим собой. Почему его это так задело?

В сложившейся ситуации принципиальным был вопрос о праве на суд. Дворянская литература претендовала на это право в силу высокого социального и, главным образом, культурного статуса своего сословия. Высмеивавшие ее молодые разночинцы, не обладавшие ни высоким социальным статусом, ни культурным авторитетом, присваивали себе право судить, что не могло не внушать подозрений, возможно, даже в организованных жандармами провокациях. Антонович в своей страстной мемуарной заметке «Поездка Н. Г. Чернышевского в Лондон к А. И. Герцену» обратил внимание на один особый намек, которым Герцен грозил насмешникам: «Милые паяцы наши» могут «досвистаться до Станислава на шею» – обыгрывалось то, что Добролюбов печатался в «Свистке».