Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

несовременное постулирование сословного превосходства[590], а с другой стороны, обличались социальные идеи радикалов. Моральный суд теперь был рассчитан на все более демократизирующуюся публику и претендовал на ее достаточную взрослость. При этом способность выносить этические суждения стала допускаться не только на основе высокого культурного и социального статуса, но и на основе народных начал. Как представлялись эти народные начала и почему это важно для понимания Судебной реформы, мы рассмотрим в следующей главе.

Глава 6

Совесть и юридический быт: Спор о готовности к новому суду в России в 1847–1866 годах

Середина XIX века, пожалуй, отличалась небывалой самоуверенностью по поводу возможностей человеческой цивилизации[591]. Само это понятие, изобретенное в XVIII веке в Западной Европе[592], стало заявкой на новую мифологию развития прогрессивного мира – от феодального варварства и дикости к порядку и добродетели развитых наций[593]. Эксплуатация колоний и мощное развитие торговли, промышленная революция, рост знания и повышение качества жизни рождали иллюзию всемогущества человека и его сил в переустройстве мира.

Российские реформаторы наполнили иллюзорный прогрессистский сценарий конкретно-историческими понятиями, которые позволили им самим и более широкой публике поверить в успех преобразований. По емкой формулировке авторитетной исследовательницы Великих реформ В. Г. Чернухи, в основу программы преобразований легли «принципы бессословности и частного предпринимательства»[594]. Эти принципы основывались на оптимистическом взгляде на народ[595], элиты и на перспективы развития российского государства вообще.

Действительное как необходимое: «юридический быт» и «земля»

В 1835 году прозорливый политический философ Алексис де Токвиль отметил, что на сцене мировой истории в XIX веке появились две тесно связанные с европейской культурой неевропейские нации – русские и американцы. Действительно, большие, богатые ресурсами державы – Российская империя и Северо-Американские Штаты – по-новому заявили о себе в мире стремительного экономического роста и империалистической экспансии.

Не принадлежа к центрам развития европейской цивилизации, русские и американцы по-разному позиционировали себя в «цивилизованном мире». Американцы утверждали триумфализм передового политического устройства своей конституции, заявляя, что они «совершили революцию, не имеющую образца ни в одной точке земного шара»[596]. В России же, напротив, стали звучать идеи о том, что мессианскую задачу нужно искать в противостоянии революциям, демонстрируя пример развития в обход политического конфликта.

Русские мыслители – от Тютчева с его утверждениями «в Европе существуют только две действительные силы – революция и Россия» и «существование одной из них равносильно смерти другой» (1848)[597] до Достоевского с его Пушкинской речью (1880) – настаивали, что именно Россия, которой суждено примирить европейские противоречия, станет центром духовного обновления европейской жизни.

Такого рода приоритеты явились идейной подоплекой, подготовившей масштабный проект национального единения в рамках Великих реформ. Отметим, что переход к единству нации планировалось осуществить в ситуации, когда, согласно уставу о податях, действовавшему в начале 1860-х годов, государство различало более ста категорий подданных. Из них реформы (уже не впервые) должны были создать новую структуру общества, которое, согласно метафорическому выражению историка А. Рибера, продолжало оставаться «обществом осадочных пород»[598].

Статичность этого образа многослойной «земли», как любили называть народ идеологи русского особого пути – славянофилы, подчеркивает постоянство имперского многообразия разных групп населения под властью российской короны. Используя понятие «народ» вслед за источниками, мы должны обратить внимание на то, что исторические акторы сами нередко плохо понимали, что этот термин значит, но использовали его для передачи определенных проекций прошлого и особенно будущего. В отношении народа в просвещенном обществе бытовали неясные, но оптимистичные ожидания:

О «народе» граф Толстой имел совершенно такое же мистическое представление, какое поразило меня несколько лет назад у Бакунина. По этому воззрению «народ» – таинственное, иррациональное существо, из недр которого явятся неожиданные вещи, новое устройство мира[599].

«Мистическое представление» о народе передавало творческий процесс мифологизации национального единства[600], который наиболее ярко проговаривался теми, кого стали называть западниками и славянофилами. Ниже мы обратим внимание на то, что важной частью этой мифологии стал спор о возможном участии народа в правосудии России.

Чтобы понять дискуссию о суде присяжных в печати в 1862 году, когда были объявлены начала Судебной реформы, мы должны обратиться к более раннему фундаментальному спору, развернувшемуся в 1847-м. В этом году «Современник» опубликовал три программных статьи: две статьи о русской литературе В. Г. Белинского и А. В. Никитенко и статью о русском праве К. Д. Кавелина. Эти публикации стали важной вехой спора «людей 1840-х годов» о русском народе и государстве, в котором проявилось то, что впоследствии назовут размежеванием западников и славянофилов.

Для нас этот ключевой эпизод русской интеллектуальной истории важен своей значимостью для формирования идейной основы программы Великих реформ, в частности Судебной реформы. В спорах накануне революции 1848 года российские интеллектуалы сформулировали понимание того, каким образом общемировые вызовы национализма и либерализма затрагивают Россию и что она должна делать, чтобы избежать кровавых последствий. Отправной точкой этих размышлений стало понятие, с помощью которого осмыслялась связь между прошлым, настоящим и будущим, – «юридический быт». Оно получило развернутое определение в статье «Взгляд на юридический быт древней России» К. Д. Кавелина (1847).

Нужно оговориться, что сам Константин Дмитриевич Кавелин и вступивший с ним в спор Юрий Федорович Самарин обсуждали «юридический быт» не только с теоретической точки зрения. К 1847 году молодые, прекрасно образованные, амбициозные столичные интеллектуалы К. Д. Кавелин и Ю. Ф. Самарин уже имели представление о государственной службе. Кавелин в 1842 году начал свой профессиональный путь в Министерстве юстиции, а с 1844-го строил карьеру на юридическом факультете Московского университета, что являлось формой государственной службы. Самарин начинал служить в Сенате, откуда перешел в МВД, а значит, на практике изучал многообразие русской жизни сначала в Риге, потом в Симбирске, что сподвигло его подготовить обширный труд «Окраины России». При этом оба они по праву видели себя учеными, поскольку недавно защитили магистерские диссертации по российской истории XVIII века: Кавелин по истории права, а Самарин по истории богословия. Обращаясь к «разрыву» петровского царствования, они хотели уяснить, каким было народное начало в Российском государстве и как преодолеть культурный разрыв «общества» и «народа».

Необходимость такого преодоления с начала XIX века предвиделась в русской литературе в соответствии с духом времени, выдвигавшим национальные начала на первый план общественного воображения, – мы говорили об этом в первой и второй главах. Наиболее ярко сценарий соединения народной базы и национальных устремлений предвосхитил Пушкин в 1823 году. В своей