Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

преобладает, которая так скоро переделывает многих из нашего брата студента… Поступает малый на службу прямо с университетской скамьи, – добром и благородством наполнено его сердце, любовью к науке-маме, – он хочет работать и приносить пользу, с презрением отталкивая всякую мысль о житье «на казенных хлебах»; смело мыслью блещут его глаза, молодая кровь играет на щеках… И если бы этому юноше показать его портрет через полгода?!

Модно сшитый фрак, впалые геморроидальные щеки, – гордо поднята голова при низших и презрительный взгляд, изящно согнутая спина и рабски маслянистые взоры – пред начальством, никакой любви к делу, – умершие мечты о пользе, о науке, о народе и ненасытное честолюбие, зависть и возвышенно-самодовольная и униженно-рабская душонка, в оскверненном развратом теле, прикрытом красивым виц-мундиром… вот что увидел бы прежний честный юноша. Отвращением и сердечной болью исполнился бы он и со злобою взглянул бы на ту яму, куда завлекла его Петербургская служба… Но увы! Он этого не увидит, и скоро, скоро увеличит собою запас вина старого, которое предназначено вливать в меха новые[586].

Библейская метафора «вино новое в мехи старые» не раз возникает в письмах Кони Морошкину и потом в его исторических очерках о Судебной реформе[587].

Сила «старых мехов», то есть вековых сословных и межсословных отношений, ставила под сомнение возможность действенного этического пересмотра начал правосудия по совести. Уничижительные комментарии Кони о беспринципных барчуках в суде ставили под сомнение эгалитарный дискурс правды, близкий правоведам и порядочным людям Оболенскому и Аксакову. Они считали, что заложенный в Судебные уставы голос «внутреннего убеждения» открывает возможности для ответственного «народного суда». Облаченный в новенький виц-мундир трудолюбивый и амбициозный Кони с самого начала видел угрозу этому модусу Судебной реформы в дворянском чиновничестве, которое обличал за отсутствие морального стержня.

Будучи искренним монархистом, Кони видел в реформе суда, как и в других Великих реформах, прежде всего дар милостивого монарха и при этом сомневался в том, что все его подданные достойны этого дара. В подобной оценке он был солидарен с высокомерным аристократом М. А. Дмитриевым, писавшим, что убогие нравственные стандарты как народа, так и знати имеют один корень – безверие. Поэтому обращение к совести как к действенному механизму справедливого принятия решений вызывали у них обоих большие сомнения. При этом сами себя они видели прежде всего честными людьми, частью немногочисленных «лучших людей» на государственной службе.

А. Ф. Кони, который был на двадцать лет моложе Аксакова, имел своеобразный взгляд на свою службу правосудию, считая ее реализацией милости просвещенного царя. В этом его стремления были очень похожи на надежды Жуковского. Разница была в том, что Жуковский уповал на просвещенного государя, который избавит подданных от несправедливых наветов доносчиков и не будет расширительно толковать все возможные прегрешения перед властью. Кони же, не принадлежа к образованному дворянству, надеялся не на просвещенного, а на «народного государя» и на новое «народное правосудие», у которого будут новые герои, не обязательно дворяне:

увидеть вместо раба, не знавшего ни личной свободы, ни телесной неприкосновенности, личность с присущими ей правами, вместо обветшалого торжища правосудия – настоящий суд. Свободный крестьянин, владелец своей земли, присяжный заседатель, за приговором которого не следуют похоронные плети, встанут перед судом истории как свидетели совершенного народным государем, как доказательства его великодушных намерений[588].

Однако на практике, как мы видели, когда Кони сталкивался с разными несправедливостями сословного устройства общества, он отказывался видеть в своих коллегах-дворянах (особенно с польскими фамилиями) «личностей с присущими им правами», способных реализовать «великодушные намерения» монарха. Это резонировало с представлением М. А. Дмитриева об очевидном неравенстве представителей разных сословий. Очевидное превосходство представителей привилегированного сословия для Дмитриева означало бо́льшую ответственность. В своих воспоминаниях он не без гордости писал, что всегда, когда мог, судил преступников-дворян по всей строгости закона, не давая им поблажек, доступных для простонародья. Тем самым ненавистная разночинцам дворянская спесь у юриста Дмитриева проявлялась в подчеркнуто воспитательной совестливости, что ставило под сомнение саму идею равенства по совести всех перед уголовным законом.

Как видим, Судебная реформа имела своей подоплекой противоречия социально-политического характера. Претензии благородного сословия на особый статус, в том числе и на статус влиятельных этических критиков власти, в глазах их разночинных оппонентов противоречили общегражданскому модусу национализирующейся империи. После Отечественной войны 1812 года в политическом воображении образованного класса государственные русские начала и интересы стали связываться с народом как особой общностью – Россией. Угрозы революций 1830 и 1848 годов и Крымская война, обсуждаемые в терминах морально-религиозного дискурса, усилили эти настроения.

Понятие совести в публичном поле стало использоваться как возможное средство вообразить национальную общность, объединяя на как будто инстинктивно понятном основании привилегированное сословие дворян с народом. Выступления «по совести», как мы видели, стали попыткой дворянских деятелей «быть чем-нибудь» без опоры на правительство и без связи с крепостничеством, если перефразировать знаменитые слова аббата Сийеса о третьем сословии. Язык этического обличения как высказывания по совести при этом был открыт все более демократизирующемуся образованному сословию и государству, особенно со второй половины 1850-х годов, в обстановке гласности.

Однако сословная и имперская логика российской социально-политической структуры не готова была принять эгалитарный объединяющий модус общей национальной совести. Так, с самого начала своих этических обличений славянофилы направляли критику по совести против раболепствующей перед Европой петербургской публики. При этом наибольшие сомнения у них вызывала совесть российских немцев и поляков, в особенности чиновников, а совесть народа, как и сам народ, была скорее интуитивным понятием[589]. В то же время опасные идеи о правах человека и гражданина, а также новости о том, как эти идеи реформируют старые имперские и монархические государства, пугали, заставляя и дальше искать спасение в туманных понятиях совести, истины и провидения. Публицисты-разночинцы обличали эти попытки и критиковали нарочито демонстрируемую совесть «порядочных людей» – дворян как средство сохранить свои привилегированные позиции и избежать вопросов об ответственности за несправедливость сословного строя.

В 1840-х – начале 1860-х годов обращение к совести стало призывом к моральному порядку в ситуации, когда социальный порядок подвергался резкой трансформации, а политический порядок требовал изменений в связи с выходом на историческую сцену народа-нации. В этой связи пресса и обличительная литература как единственное воплощение публичной сферы перестали удовлетворять образованную публику.

Старая этическая критика чиновничьего или судейского произвола после Крымской войны получила новое наполнение в связи с тем, что образованный класс становился все более разночинным. В этой связи стали отчетливо проявляться два направления обличения – с одной стороны, критиковалось как