Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

особых постов или молитв, церковь не посчитала нужным отреагировать на подобный запрос паствы. Теперь же с верующими обращались как с несовершеннолетними, несознательными существами, чья добрая воля не требовалась в молитве. Свою позицию Аксаков сформулировал достаточно жестко: «молитвой православных хотели воспользоваться бессознательно для них самих»[557].

Утверждения московского иерарха о заражении общества вредными идеями Аксакову показались особенно опасными и губительными, потому что сам Иван Сергеевич, выйдя в отставку, теперь видел свое служение именно в роли общественного деятеля. Нервозность правительства по поводу свободы мнений в России, поддержанная церковью, не сулила ничего хорошего в публичной сфере: «Где вмешивается власть, там нет уже места борьбе свободного слова, и истина молчит, потому что она действует только путем внутреннего убеждения, а не внешнего стеснения»[558].

Только сила «внутреннего убеждения», полагал Аксаков, могла привести к истине. Запреты на вредные идеи делали их еще более привлекательными для молодежи. Поэтому, по мнению Аксакова, для церковного иерарха было постыдно возлагать надежды на могущество «материальной власти» МВД, разъясняя ей свои резоны и рассчитывая на ее поддержку. Только вера в христианскую истину и подвижничество на этом пути могли быть действенны, а не поиск защиты у государства. Аксаков заострял эту мысль, вопрошая: «Как же вы остановите мысль, которая незримо и неуклонно сообщается в затворенные двери? И у нас есть щели, которыми она к нам проходит»[559]. Аксаков был убежден, что только открытый бой с вредной мыслью приведет к честной и убедительной победе над ней. Тем самым он выступал против создания видимости государственного порядка, основанного на кажущемся благополучии и благонамеренности подданных, в том числе и тех, кто не скрывал своих вредных идей, как записавшийся в чиновники для прописки в столице публицист-атеист Антонович (см. главу 3).

Аксаков в своей критической заметке признавал, что покаянная молитва появилась неслучайно – «когда общая ложь усилилась больше обыкновенного» в «настоящую переходную эпоху». Сотрясались основы 150-летнего имперского порядка петербургского периода. Старые методы притеснения, которыми государство регулировало сферу дозволенного и недозволенного поведения и размышления подданных, теряли свою эффективность. Современники, уже привыкшие к роли вполне самостоятельных судей действительности, болезненно ощущали попытки государства утверждать свой контроль над подданными, особенно в обстановке гласности. Будь то строгий паспортный режим, ложь о военных успехах в официальной печати или церковные новации – их целесообразность вызывала все более строгий суд «возмужавшей» за войну публики.

Неловкость просвещенной совести

Здесь важно отметить заметное изменение в том, как публика оценивала притязания государства на власть над душами подданных и практикуемое самодержавием объявление преступными тех или иных мнений. Вспомним, как Жуковский сокрушался в 1830 году о непросвещенном Николае I, считавшем преследование Н. И. Тургенева правильным, а сомнения его защитника-поэта постыдными:

Он (Николай. – Т. Б.) говорил то, чего последний ученик сказать не может, что принадлежит не к нашему веку, а к XI-му. Это доказывает только то, что и самые логические вещи для ума нелогического и не приготовленного никаким образованием, не только не убедительны, но и не понятны. Тут отвечать было нечего. Надобно было если не согласиться, то уступить[560].

Примечательно, в какой далекий контекст прошлого Жуковский помещал взгляды Николая. В действительности же поэт просто не хотел видеть, что корни проблемы нужно искать в петербургском периоде русской истории, когда государство стало притязать на религиозную сферу жизни подданных, подчинив себе церковь как государственный институт. В этом смысле отсылка Жуковского к XI веку показательна. Судя по всему, поэт опирался на пересказ «Русской Правды» Карамзина в «Истории государства Российского», где историк подчеркивал, что там еще сохранялся институт кровной мести, но при этом намечался переход к становлению элементов уголовного процесса[561].

При этом Карамзин писал, что нормы «Русской Правды» «изъявляют какое-то удивительное простосердечие; кратки, грубы, но достойны людей твердых и великодушных…»[562]. Таким образом, сопоставляя правовые воззрения Николая I и видение Ярослава, Жуковский с горечью констатировал, что Николай в юридическом смысле не продвинулся дальше XI века. С одной стороны, это свидетельствовало о его юридической отсталости, однако с другой – позволяло рассчитывать на его великодушие.

Действительно, дело декабристов показывает, что для Николая процессуальная и материальная стороны уголовного права были вторичны по отношению к его уверенности в виновности декабристов. Их преступление он определял отсутствующим в уголовном законе понятием собственного изобретения – «преступное злодейское сумасбродство»[563]. И действительно, император весьма приблизительно определял как виновность декабристов, так и смягчающие ее обстоятельства: «Никита Муравьев был образец закоснелого злодея…», «Пестель был злодей во всей силе слова…», «Артамон Муравьев был не что иное, как убийца, изверг без всяких других качеств», «Матвей Муравьев… благородством своих чувств, искренним глубоким раскаянием меня глубоко тронул», «Сергей Волконский – набитый дурак… представлял самый отвратительный образец неблагодарного злодея и глупейшего человека»[564]. Как видим, Николай смешивал «преступные», с его точки зрения, нравственные качества и понятие юридически доказанной вины.

Такая путаница в представлениях императора, возможно, была следствием того, что понятия греха и преступления смешались в юридической терминологии начиная с петровского времени, как показывает исследование юридического языка Людмилы Поповой. Практическое разделение греха и преступления между церковной и княжеской судебной юрисдикцией было четко прописано при том же Ярославе Владимировиче в XI веке[565]. Исследовательница объясняет, что включение в петровские нормативно-правовые акты понятий, отсылающих к религиозно-нравственному нарушению, – согрешить/прегрешить, согрешение/прегрешение – было «попыткой сакрализации юридической нормы»[566]. При этом государство стало рассматривать грех хулительного слова против государя как преступление, караемое смертной казнью.

Так, статья 20 Артикула воинского гласила:

Кто против Его Величества особы хулительными словами погрешит, Его действо и намеренiе презирать и непристойнымъ образомъ о томъ разсуждать будетъ, оный иметъ живота лишенъ быть, и отсеченiемъ главы казненъ[567].

По сходной логике, но гораздо мягче Артикул воинский карал прегрешения против священников, которых предписывалось «любить и почитать», а не «досаду чинить, и презирать, и ругаться». Тем, «кто против того погрешит», грозило наказание.

Поэтому вполне логично, к сожалению Жуковского, Николай полагал, что если вина перед царем была очевидна, то юридические процедуры являлись уже делом сугубо вторичным[568]. Примеры этой логики государя мы рассматривали выше. Но почему Жуковский в своем дневнике был так близорук и видел проблему с юридически неправильным наказанием Тургенева только в непросвещенности Николая, а не в системном смешении юридических и нравственно-религиозных понятий? Возможно, Жуковский был так возмущен личным невежеством императора потому, что считал себя одним из