Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

class="p1">«Современник» воспринял критику авторитетного Герцена чрезвычайно серьезно. Антонович вспоминал, что Некрасов даже думал о дуэли, потому как боялся, что от «Современника» и «Свистка» отвернутся читатели. Тем не менее выяснять отношения к Герцену в Лондон направился не дворянин Некрасов – великолепный стрелок, как подчеркивал Антонович, а «застенчивый»[581], никогда не бывавший ни на охоте, ни за границей «семинарист» Чернышевский.

Если посмотреть на эту ситуацию сквозь призму долгой межсословной тяжбы, которую Чернышевский рисовал в своем «Русском человеке на rendez-vous», то получается следующее. Несмотря на свои обличения несправедливой дворянской культурной гегемонии и угрозы ей судом, разночинец Чернышевский ехал к незаконнорожденному дворянину Герцену с мировой.

В своих воспоминаниях об этом инциденте Антонович сокрушался о неравном положении сторон этого конфликта[582]. Он указывал, что в неподцензурном «Колоколе» Герцен мог печатать все что угодно, тогда как «Свисток» часто не пропускался цензурой, и «Современник» также был у нее «под ножом». Чернышевского за печатное слово отправили на каторгу, а потом на поселение, что не грозило Герцену в Европе.

Совестливость как изнеженность и «барская спесь»

Нападки разночинной публицистики на дворянские измышления в печати о совести и законности показывают, что призывы братьев Аксаковых к переустройству страны по русским понятиям на общих началах «совести» оценивались в том числе и сквозь призму дворянской культурной гегемонии. Действительно, в описанных выше страданиях «по совести» дворянских публицистов и в их призывах исправить несправедливости разночинцы видели сентиментальный код подавляющей дворянской культуры. Разночинцы, не получившие соответствующего воспитания, не обладали в полной мере свойствами «порядочного человека». Они не по возрасту чувствовали себя еще «в учениках» у тех, за кем стояли поколения просвещенных предков. Чернышевский пытался иронизировать над этим в памфлете «Русский человек на rendez-vous», но в итоге вынужден был поехать с мировой к Герцену, жившему на дворянский капитал и наслаждавшемуся свободой печати в Лондоне.

Однако кроме печатных обличений были важны и конкретные действия. Так, Добролюбов отказался присоединиться к коллективным письмам, осуждавшим антисемитские высказывания в печати в 1858 года. В них он увидел неуместный назидательный тон самопровозглашенных авторитетов в сфере нравственности. Рассуждения «о негуманности людоедства или о нечестности клеветы» показывали, по мнению Добролюбова, некий инфантилизм их авторов. Они либо сами «находятся еще на такой степени нравственного развития, которая допускает возможность рассуждений и споров о подобных предметах», либо считают таковыми своих читателей[583]. В этих высказываниях присутствует очень важный момент. Добролюбов выступал против самой возможности общего дела, основанного на понятиях, которые бы принимали представители разных «партий и направлений»[584]. Для Добролюбова этот путь невозможен.

В этом смысле показательна подозрительность к дворянам-сослуживцам разночинца А. Ф. Кони, пожалуй, одного из самых известных деятелей Судебной реформы. Представитель следующего за Аксаковым и Оболенским поколения юристов, выпускник Московского университета 1866 года, Кони испытывал стойкую неприязнь к правоведам и подобным им потомственным дворянам на службе. Внук иностранного подданного, дед и отец которого не имели ни поместья, ни капиталов, ни родственных связей, позволявших «устраивать дела», и жили только на жалованье или гонорар, он недолюбливал барчуков.

В откровенной переписке со своим другом по Московскому университету, однокурсником-юристом Сергеем Федоровичем Морошкиным он часто позволял себе резкие высказывания о задиравших нос сослуживцах. Так, только поступив на службу в Петербургскую Судебную палату осенью 1866 года, он сообщал Морошкину, что канцелярия, где он служит, «напичкана разной польскою сволочью и маменькиными сынками, которые давно ничего не делают, раболепствуют…»[585].

В следующем письме он опять припоминал своих лживых и ленивых сослуживцев, «барчуков, которые ничего не делают, и если что-то и делают, то врут немилосердно». Упоминая «лакейство» своих коллег дворян, Кони косвенно атаковал миф об особой чести привилегированного сословия, ярким апологетом которого можно назвать М. А. Дмитриева с его историями о честном деде. Ложь этого мифа, как Кони не раз писал Морошкину, составляла большую угрозу Судебной реформе. Он видел ее в беспринципности, стремлении к личным выгодам, излишней «практичности», которая напрямую грозила правосудию.

Иван Аксаков, как мы видели во второй главе, также считал, что проблема правосудия заключалась в дворянских частных интересах. Вместе с Оболенским и другими правоведами он выступал за отстаивание правды и справедливости «общих дел», которые должны превалировать над частными выгодами. Именно поэтому Аксаков-судья в Калуге разоблачал сословный интерес церковного депутата как несправедливый и не брал его в расчет при решении дела. Точно так же в своей пьесе он разоблачал узаконенные в приговорах суда сословные интересы дворян беспрепятственно и даже демонстративно властвовать над своими крестьянами и прислугой.

Борясь за справедливые решения, Аксаков первоначально стремился привлечь на свою сторону сослуживцев и родных. Закончив с чиновничьей карьерой, он продолжил свою борьбу за «царство Правды», призывая в союзники публику и рассчитывая на ее поддержку. В этом взгляды Аксакова отличались от узкосословных амбиций поколения М. А. Дмитриева, которое только в старинном и обеспеченном дворянстве видело способность действовать честно и служить нелицемерно по закону.

Начавший свой служебный путь в 1866 году А. Ф. Кони принадлежал к другой страте образованного общества, разделявшей скепсис Чернышевского и Добролюбова по поводу чистосердечного отказа дворян от привилегий «по совести». Ему не были близки представления о доступности правды единой для всех, которую Аксаковы были готовы признать открытой не только дворянам, но и народу в целом. Для Кони вся дореформенная система управления и испорченная ею народная жизнь были одинаково бесчестны. Особенно скверным в представлении Кони было то, что дворяне с их узкокорпоративными корыстными интересами продолжали доминировать в системе государственного управления.

В переписке с Морошкиным он откровенно признавался, что только в профессионалах, полагавшихся на свой труд и знания, он видит настоящих коллег. (В большинстве своем это были люди с немецкими фамилиями.) Кони, который вынужден был давать уроки во время обучения в гимназии и потом все время искал возможности найти дополнительный заработок, испытывал острую неприязнь к своим сослуживцам в суде, которые, не зная его забот, делали карьеру лишь своими связями. В своем первом письме Морошкину из Петербурга Кони с юношеской горячностью писал, что только в адвокатуре возможно честно трудиться судебному деятелю и именно к ней он будет стремиться. Однако уже через несколько месяцев он со знанием дела сокрушенно констатировал те необратимые изменения, которые происходят с честными «малыми» на столичной службе:

Я попал в среду петербургского чиновничества, – этой смеси лакейской подлости с татарским чванством, жидовской алчности, бесстыдством камелии и тупоумием Готтентота… Я попал в ту среду, а она здесь