Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

многих именно сложностью морального суда. Восхищаясь рассказом «Севастополь в мае» (1855), критик Страхов писал, что, «приступая к жизни с требованием неподкупной правды», Толстой даже на полях священной войны не нашел ни правды, ни ясности в моральных ориентирах героя. Это наблюдение Страхов иллюстрировал цитатой из рассказа:

Где выражение зла, которого должно избегать? Где выражение добра, которому должно подражать в этой повести? Кто злодей, кто герой ее? Все хороши и все дурны[536].

Обличительный пафос Толстого, так же как и в случае с Хомяковым, не остался без внимания властей. Его тоже вызвали для объяснений. Поводом послужила «возмутительная песня», которой он с другими офицерами якобы обучал солдат во время обороны Севастополя[537]. Важно отметить, что свою критическую позицию Толстой пытался реализовать и в другом, не творческом, жанре обличения по совести. В феврале 1855 года он начал писать «Записку об отрицательных сторонах русского солдата и офицера», в которой хлестко изображал отрицательные типы николаевской армии (генералов, солдат, офицеров). Начиналась она так:

По долгу совести и чувству справедливости не могу молчать о зле, открыто совершающемся передо мной и влекущем за собой погибель миллионов людей, погибель силы и чести отечества. Считаю себя обязанным по чувству человека противодействовать злу этому по мере власти и способностей своих (курсив мой. – Т. Б.)[538].

Выделенные курсивом слова об «обязанности по чувству человека» подчеркивают, как трансформировался лейтмотив «говорения по совести». Если Радищев говорил о своем праве требовать прекращения неправосудия в отношении своих «сограждан», то Л. Н. Толстой, так же как и К. С. Аксаков, обличая непорядок в армии, исходил не из права, а из «обязанности по чувству человека» действовать по «долгу совести».

Такую обязанность граф Толстой, возможно, воспринимал в русле воображаемой аристократической близости к главному источнику милости и наказания – императору. Фактический армейский чин подпоручика, как показывают записи в дневнике 1855 года, воспринимался Толстым как унизительно незначительный. Регулярные карточные проигрыши и просьбы о помощи деньгами усугубляли несоответствие между «долгом совести» облегчить участь «миллионов» и трудностями в устройстве собственной жизни. А поскольку иллюзия аристократического величия упиралась в служебную и материальную несостоятельность, «способности» – его художественное дарование – стали у Толстого мощным выразителем властного голоса совести.

Переживания вокруг войны вывели на первый план вопрос об ответственности образованного класса за поражение, к которому добавилась горечь от невозможности выполнить провозглашенную миссию защиты братьев по вере. Совесть при этом, как мы видели в предыдущей главе, воспринималась уже как важное свойство человека, способствующее приближению к истине отдельного индивида и общества в целом. Начинающий писатель Толстой очень хорошо осознавал силу чувства. В дневнике 1851 года он размышлял над тем, как усовершенствовать мастерство литератора для более сильного воздействия на читателя: «Разве можно передать чувство? Нельзя ли как-нибудь перелить в другого свой взгляд?..»[539]

«Переливая» свои чувства в читателя, писатель мог передать им и ощущение неправды, и требование истины. Религиозный дискурс о совести, окрашенной христианскими добродетелями, постепенно апроприировался просвещенными подданными. Становясь универсальным средством приобретения гражданской добродетели, совесть будила гражданские чувства, в особенности чувства неправды, несправедливости. Передавая чувства по совести – «вам становится совестно», – писатели говорили о необходимых социально-политических изменениях.

При этом, объявляя «по совести» о каком-то неправильном явлении, обличитель мог прямо или косвенно указывать на виноватых в нем, тем самым отделяя себя от них. Как было показано в предыдущей главе, с 1840-х годов начал отчетливо складываться определенный репертуар общественного обличения по совести. Так, К. С. Аксаков по требованию совести обличал «обезьянничавшую» элиту в Санкт-Петербурге или неудачливого полководца, Л. Н. Толстой – неправильное устройство русской армии, а А. С. Хомяков – совесть России, привыкшую мириться с разного рода ложью. Однако если все эти знатные дворяне-обличители адресовали свои претензии кому-то, кто допускал вредный порядок, то митрополит Филарет, как мы видели, переворачивал перспективу многих совестливых обличителей. Он напоминал им и всем остальным, что именно с собственными грехами надо бороться в первую очередь, и этого уже будет достаточно для очищения совести и искоренения лжи.

Но для просвещенной публики, претендующей на самостоятельность и значимость своих приговоров «по совести», такие проповеди Филарета казались старомодными. Характерно, что Вера Аксакова, не притязая на ведущие общественные позиции, всей душой отзывалась на призыв митрополита признать своими «домашними врагами» собственные грехи, прежде чем как обличать других. Но круг ее амбициозных братьев, начиная с профессора Духовной академии Гилярова-Платонова, не принимал данную трактовку неудач в войне.

Дискурс о совести будил вопросы об ответственности, и, как мы уже видели по тем обращениям по совести, которые писались в первой половине XIX века, все они адресовались в столицу и на самый верх. Понимая, что высказывания об ответственности власти потенциально опасны, их пытались остановить разными запретами, подобными тем, которые налагались на Хомякова и Толстого. Однако после смерти «рыцаря абсолютизма» Николая I, случившейся 18 февраля 1855 года, старая система запугивания дала сбой – началась, по меткому выражению Ф. И. Тютчева, «оттепель» и вместе с ней гласность.

Действительно, «общественное возбуждение», связанное с войной, после сдачи Севастополя 27 августа 1855 года уже невозможно было сдерживать цензурными преградами[540]. Оно требовало выхода, что заставило недавно воцарившегося Александра II пойти на разные уступки печати[541] и кадровые изменения. В августе 1855 года чиновник и литератор князь Петр Андреевич Вяземский, который ранее подвергался притеснениям за издательские проекты, занял пост товарища (заместителя) министра народного просвещения. После Севастополя на него были возложены все обязанности по руководству цензурой. В качестве цензоров были утверждены литераторы и публицисты – И. А. Гончаров, И. И. Лажечников, Н. П. Гиляров-Платонов. Они и другие цензоры – будущий видный земский деятель Н. Ф. фон Крузе, В. Н. Бекетов, H. Р. Ребиндер и выдающийся хирург, педагог и общественный деятель Н. И. Пирогов – «стремились быть правыми перед законом и совестью»[542]. Разворот к гласности воспринимался тогда как «благоспасительный», поскольку позволял избежать, как писал сам Александр II, «тайной оппозиции». Но работа цензуры была поставлена в туманные рамки: так, обсуждение общественно значимых вопросов в печати допускалось лишь в том случае, если высказываемые мнения «согласовывались с началами, признанными самим правительством»[543].

Споры о правде печатного слова

Правительство пыталось контролировать размах патриотического подъема, особенно в публичной сфере. Фактические сведения о военной кампании разрешено было печатать только официальной газете Военного министерства – «Русскому инвалиду». Остальные газеты по специальному разрешению могли лишь перепечатывать информацию из нее.