Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

Сразу же вслед за этим право подданного объявлялось его долгом: «Пишучи эти строки, я исполняю свой долг перед совестью, Россией и Вами»[456]. Обратим внимание на градацию долга, в которой совесть ставилась выше России и императора.

Любопытно, что, так же как в письме Николаю 1848 года о преступлениях Запада, которые перенимает русская публика, в послании к Александру 1855-го Аксаков опирался на понятия юридического дискурса. Но теперь помимо понятий «вина» и «преступление» в его обращении появляются «совесть», «права» и «долг» (в значении «обязанность». – Т. Б.). С 1848 по 1855 год прошло не так много времени, но сопоставление этих двух посланий передает масштаб произошедших изменений. Первое письмо было попыткой донести до царя лелеемые идеи о необходимости преодолеть разрыв между европеизированными элитами и народом. Второе в гораздо большей степени похоже на требование, причем не от имени частного лица, а от «русского народа». Сопоставив легитимизирующую риторику Карамзина и Аксакова, можно представить путь, который был пройден от придворного личного обращения историографа Карамзина до требования от имени народа литератора Аксакова.

Как мы видели, и в 1819, и в 1855 годах именно совесть и долг перед ней оправдывали смелые политические суждения просвещенных дворян, претендующих на свое собственное понимание пользы для отечества. Почему требование совести становилось все более властным? Почему в обращении к Александру II в 1855 году ученый и писатель К. С. Аксаков позволял себе поставить долг перед своей совестью над долгом перед Россией и монархом? Как можно объяснить, что подразумеваемая связь совести и права развивалась таким образом, что моральное право становилось выше обязанностей подданного?

Требования совести как невозможность отстраниться

Безусловно, на форму выражения мысли К. С. Аксакова влияли его идеологические воззрения – идея возвращения к допетровскому прошлому с его домодерной метафорикой взаимодействия подданных и государя. Как показывают исследования делового языка, с принятием Петром механистического понимания государственной службы, о котором шла речь в первой и второй главах, изменился способ выражения ответственности за выполнение особо важных поручений. Так, если в 1699 году закон требовал исполнить важное поручение «вправду по святой непорочной евангельской заповеди», то в 1725-м – «как о том Ея императорского величества государыни императрицы указ и печатной синодальной регламент повелевает»[457].

Выходя за рамки механистической ролевой модели подчинения подданного царским указам, в своем моральном суждении и Карамзин, и Аксаков действовали по праву совести, то есть судили на основе душевного, божественного свойства, вне юрисдикции царских указов. Такую дерзость они позволяли себе, исходя из культивируемых в обществе представлений о нравственном единении подданных и государя во благо отечества на основе христианских заповедей.

Но были и другие обстоятельства, повлиявшие на возвеличивание совести как особой гражданской добродетели, которая требовала не религиозного, а «политического, публичного» действия. Именно так И. С. Аксаков называл в 1866 году приобретенную его поколением «привычку к публичной деятельности», поясняя ее суть в следующих словах:

Не такова теперь эпоха, чтобы уклониться от участия в ней… Теперь все умственные силы России идут на внешнее дело; такова историческая повинность, от которой едва ли позволительно отстраняться[458].

Под «внешним делом» Аксаков понимал открытое служение своим идеалам, презрение к уклонению от морального суждения, особенно в ситуациях, когда нравственная оценка происходящего может быть вызывающей и новой. Данная тенденция стала утверждаться в среде высшего чиновничества уже с середины 1840-х годов. Так, сказка князя В. Ф. Одоевского «Городок в табакерке» (1834), написанная, когда ее автор служил секретарем Цензурного комитета МВД, стала ярким примером творческой переработки проблемы бездушной системы администрирования. Она аллегорически передавала сложность этического понимания роли чиновника. Бездушная машина музыкальной шкатулки, куда чудесным образом попадает мальчик Миша, расстраивает его. Он видит, что рождение прекрасной мелодии в реальности является механическим процессом, когда толкаемые пружинами «дядьки» бьют по «мальчикам-колокольчикам». Миша совершает то, чего делать нельзя: нажимает на «Царевну-пружинку» – и механизм табакерки ломается.

Мрачный исход сказки подчеркивал две аллюзии, передаваемые Одоевским просвещенным читателям. С одной стороны, заострялась невозможность что-либо изменить в империи без воздействия на самодержавную ось государственного механизма. С другой стороны, сопереживание мальчика Миши бездушно угнетаемым «колокольчикам» и злость против «дядек-молоточков» подчеркивали этический конфликт старой системы управления и нового типа чиновника.

В. Ф. Одоевский, Н. А. Милютин, И. С. Аксаков, Д. А. Оболенский, так же как и многие их товарищи по службе, молодые столичные чиновники-дворяне 1840-х годов, совмещали службу и писательство, в той или иной мере дилетантское[459]. Идеи полезного критического взгляда на мир в прямом смысле слова считывались ими из изящной литературы и публицистики, влияя на повседневное поведение и служебную деятельность. В их частной переписке часто упоминалась собственная совесть как критерий искреннего поступка или высказывания. Особенно это касалось объяснений каких-либо публичных поступков или заявлений[460]. Можно сказать, что в специфической среде просвещенных людей 1840-х годов такого рода позиция стала признаком «honnête homme» (буквально «порядочного человека»). Исследователи этой модели идеального современного человека, возникшей во Франции XVI века, подчеркивают неустойчивость ее значения[461], к которой мы еще вернемся в следующей главе.

Сейчас же остановимся на интересном явлении соприкосновения публичной писательской деятельности и государственной службы просвещенных управленцев. Оно проявлялось в том, что в официальных бумагах с начала 1850-х годов чиновники стали подкреплять свои суждения моральными аргументами, используя понятия «совесть», «правда», «справедливость»[462]. Обращение к ним сопровождалось риторическими приемами публицистического свойства. «Хлестать читателя», чтобы завладеть его вниманием, как рекомендовал редактор Достоевский начинающему критику Страхову, оказалось возможным и в официальных бумагах, вопреки строгому стилю делового письма, предписанному в пособиях того времени[463]. И. C. Аксаков, например, в свой отчет о раскольниках, подготовленный для Министерства внутренних дел (1851)[464], вставлял фразы совсем не делового, а публицистического стиля. В частности, он позволял себе следующие формулировки, апеллируя к совести читателя и справедливости:

Если же мы сами обратимся к временам Петра I и добросовестно рассмотрим и обсудим его законы, его нововведения… то протест раскольников покажется нам, если и не во всем справедливым, зато естественным и понятным (курсив мой. – Т. Б.)[465].

Другой пример из этого же отчета:

…я по совести должен сказать, что, если кто знаком с нашим сельским духовенством, тот не удивится, почему многие из членов этого духовенства внушают народу такое сильное к себе отвращение (курсив мой. – Т. Б.)[466].

Друг Ивана Аксакова Дмитрий Оболенский также