Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

зарубежных авторов, что давало читателям возможность ощутить свою сопричастность современному миру. В этом смысле не только Герцен и Чернышевский с Антоновичем, но и Аксаков с Оболенским были деятельными участниками большого общемирового процесса переоценки моральных порядков старых империй.

На смену имперскому порядку иерархии и разобщенности индивидов и социальных групп шел новый тип рационального общественного устройства, основанного на признании естественных прав человека независимо от его социального положения. Печать все больше соотносила российские реалии с «прогрессивными» требованиями нравственного характера. Публикации в прессе создавали основу морального дискурса оценки действительности. Юридическая сфера не могла оставаться в стороне от этого процесса. Судебная реформа 1864 года не только решала практические задачи реформы судопроизводства после отмены крепостного права, но и отвечала морально-нравственным требованиям элит, которые переросли старые дискурсы патриархальной власти и благоговения перед начальником и его приказом. Их отжившую суть обличал Антонович, издевательски изобразив, как по указке атеистов из «Современника» церковное начальство было вынуждено подчиниться военному приказу.

Подводя итог, можно сказать, что этическая сторона реформы суда 1864 года опиралась на долгую предысторию развития «суда публики», основной ареной которой был Петербург. Именно здесь, под сенью императорской короны, в правительственных учреждениях принимались окончательные решения в сфере законодательства, суда и литературы. Здесь же был центр возникновения и циркулирования главнейших мнений о них, а именно мнений об их истинном назначении, о действительном положении и необходимых изменениях. Право на такое мнение, то есть право судить, принадлежало привилегированным кругам, которые опирались как на «цивилизованные» образцы, так и на российские идеалы службы отечеству.

В столицах возникали контрэлиты – деятели нового образца, позволявшие себе больше, чем отважные просвещенные подданные прежних царствий, такие как Радищев. Новый тип литераторов-критиков-обличителей со своими лидерами из разночинцев и незаконнорожденных дворян шли дальше радищевских требований равного соблюдения царского и христианского законов. Объявляя себя людьми нового века, они ставили себя вне «старого» закона и не считали себя связанными им[424].

Устройство буржуазного Пассажа в 1848 году с его мнимой открытостью и доступностью глобальных достижений цивилизации стало знаковым событием пересборки русской публичной сферы в 1840-х годах. В ней стали заметны как новые лица (и целые типы лиц), так и новые отношения. Наводнившая модную галерею разночинная публика стала зримым свидетельством демократизации элитного потребления, в том числе и в публичной сфере, в которой, как мы видели, наравне с культурными людьми благородного происхождения уверенно стала выступать «всякая сволочь».

Уже ставшая к этому времени наставницей жизни, литература, подхлестываемая коммерческим интересом издателей, с 1840-х годов начала осваивать новую роль. Нравственный суд публики, к которому литература традиционно готовила своих читателей, теперь стал частью товарно-денежного, капиталистического процесса. Стало продаваться в том числе и само ощущение причастности к большому новаторскому процессу современности – процессу просвещенческой критики. Моральный суд и обличение стали восприниматься как нечто передовое, правильное, возвышающее.

«Свободный» выбор буржуазной публики в пользу хорошего и/или выгодного подразумевал постоянные упражнения в навыках судить. Помимо театрального опыта публики, который имел скорее развлекательный характер, стремительно развивался опыт суждения о «действительном». Все более объемный мир новостей, доступный в газетах, и мир борьбы добра и зла в реалистической литературе подталкивали публику к необходимости собственного суждения о настоящем. Этическая субъектность читателей приобрела большое политическое значение для становления национальной идентичности модерных обществ в долгом XIX веке. Этот глобальный процесс этико-политической трансформации не обошел стороной и Россию.

Сочувствие и сопереживание, будучи модным сентиментальным нарративом элитарной культуры XVIII века, постепенно стали осмысляться двояко: и как товар, и как двигатель прогрессивных идей о необходимых переменах в обществе. Бурное развитие печати, как мы видели, привело к тому, что, по словам Белинского, всякая «сволочь» стала выступать со своим суждением. Но кто и на каком основании претендовал на право не просто выступать, но своим моральным судом влиять на развитие событий? Об этом речь пойдет в следующей главе.

Часть II

Совестливость между прошлым и будущим

Глава 4

Совесть как гражданская добродетель

Как так получилось, что моральный дискурс о России в мире стал затрагивать вопрос о совести государя и просвещенных дворян как движущей силе перемен? В этой главе мы рассмотрим, как в контексте разных интеллектуальных мод первой половины XIX века совесть стала артикулироваться как мощный моральный императив, позволяющий выходить за рамки старых конвенций о приличном/неприличном, возможном/невозможном.

Если попытаться представить в определенных хронологических рамках процесс публичной «активизации» совести, то можно отчетливо выделить период начала XIX века. Первые годы царствования молодого Александра I и активная внешняя политика России дарили просвещенным подданным те самые амбициозные мечты, об опасности которых предупреждал Сперанский в записке о военном и гражданском правлении в России, разбиравшейся в первой главе. Мечты ложились на бумагу и распространялись в списках. Что немаловажно, иногда они адресовались самому императору, то есть претендовали на внимание самого влиятельного читателя в Российской империи. В 1810-х годах во многих списках получил распространение «Projet de représentation a l’Empereur» («Проект представления императору»), написанный по поводу заключения Тильзитского договора[425]. В нем интересным образом сочеталось стремление автора к европеизации и либерализации с гневным протестом против иноземного влияния. Поводом для обращения к царю была подразумеваемая угроза революции в Российской империи – именно она заставляла анонимного автора[426] требовать установления особого взаимного доверия («доверенности») между императором и дворянами. Его цель – благо отечества, бескорыстное служение которому стало важной доминантой гражданских добродетелей.

Требование «доверенности» между подданными и царем было отчетливо новой чертой, которая стала результатом важной трансформации самосознания образованного дворянства в конце XVIII – первой трети XIX века. Как показывают исследования А. Зорина, В. Каплуна и Л. Эррена, произошел разворот от придворного самосознания (службы монарху) к гражданскому (службе отечеству)[427]. Важным этапом этой трансформации стало восстание декабристов. В литературе уже обращалось внимание на амбивалентность этической позиции дворян по поводу вины декабристов[428]. Она легко прочитывается в парадоксальной записи в дневнике В. П. Шереметевой 1826 года: «Да поможет Бог истребить этих несчастных»[429]. В этом противоречивом высказывании слились лояльность престолу, христианское сострадание к заговорщикам и осознание общей с ними сословной принадлежности.

Напряженность между этическими требованиями гражданственности, с одной стороны, и благонадежности – с другой, была частью глобального процесса этической и национальной пересборки монархий XVIII–XIX веков в стремительно модернизировавшемся мире[430]. Этот процесс изобиловал отсылками к морали, чувствам, долгу, чести, совести и… преступлениям. Использование этих понятий имело неочевидную для сегодняшнего дня генеалогию,