Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

знатного, но далекого от императорского двора подданного было смелым поступком. Понимая это, Аксаков назвал свое письмо ответом на манифест Николая, в котором государь обратился к народу, «указав на волнующийся Запад»[442]. Как видим, романтические утверждения о монархии как общности народа и царя, когда, словами Карамзина, «монарх и подданный его в душе желают одного», стало основой для критических суждений о настоящем империи. Далее шла та самая легитимация, с которой помогал брат-правовед: К. С. Аксаков объявлял, что не отвечать на царский манифест было бы преступно:

молчать частному человеку о том, что он находит истиною необходимою, что живет глубоко и неотъемлемо в душе, молчать в таком случае перед Вашим Величеством было бы, по моему мнению, виновно. Вот почему пишу я Вам, Государь! (Курсив мой. – Т. Б.)[443]

Слово «виновно», как видно из черновой редакции обращения, вызвало больше всего редакторских раздумий брата Ивана. На полях документа он предлагал варианты: «почти преступлением», «если не преступлением, то большою виною»[444]. Действительно, в строгом смысле слова, молчание подданного могло быть преступно только в случае недонесения о государственном преступлении[445], о чем прекрасно знали оба брата. Тем примечательнее, что Константин Сергеевич объявлял виной неинформирование царя о своих представлениях о том, как России выстоять перед лицом революционной смуты. Но Аксаковы действительно видели свою роль в том, чтобы сообщить монарху о «преступлениях Запада», к которым относилась и начавшаяся революция и которые добрались уже до российских пределов – ими «заражена» столица.

Противопоставляя «публику» «народу»[446], Константин Аксаков призывал царя бороться с «подражательностью» русского общества, из-за которой на «Святую Русь» и проникали «преступления Запада»: «деспотизм к народу», с одной стороны, и «аристократические замыслы перед престолом – с другой»[447]. Именно к таким преступлениям он относил конституционные требования декабристов. К. Аксаков писал, что только отказ от признания достижений Запада за образец и обращение к добродетелям Святой Руси укрепят Россию на ее особом пути. Отметим, что, обосновавшись в Москве, семейство Аксаковых несло на себе отпечаток московского фрондерства, основанного на противопоставлении старой «русской» столицы «иностранному» Петербургу[448].

Не бывавший при дворе Константин Аксаков не имел возможности говорить с царем как Карамзин, но пытался, так же как придворный историограф, использовать исторические аргументы. Он писал о равнодушии русского народа к злоумышлениям против царской власти и объявлял революционером Петра, порицая его вредное преклонение перед всем иностранным. При этом Аксаков превозносил своего адресата за то, что в его царствование родилось «Русское народное чувство» вместе с «Русским духом» и «Русской мыслью»[449]. Вместе они должны были исцелить общество от недугов Запада. Письмо заканчивалось призывом:

пусть с бóльшим и бóльшим правом заслуживаем мы и носим великое наше имя: Святая Русь[450].

Как видим, овладевание русским самосознанием становилось гарантией «права» быть государством, претендующим на особую, отличную от западной, духовную основу. Кто давал такое право? От самодержца ли оно исходило? Из текста письма становилось понятно, что это право относилось к неписаным законам, и потому Аксаков порицал Петра за его «революцию» против существовавшего, не им учрежденного порядка.

Возможно, Аксаковым было известно, что в своем письме Александру I и в «Записке о древней и новой России…» Карамзин тоже писал о праве, стоящем выше государевой воли. Как историк Карамзин указывал, что «государственный закон» установлен Богом, который дал монарху царство, но вместе с ним и обязанность стеречь благо этого царства. Следовательно, монарх должен соблюдать основной государственный закон. Отметим, что Карамзин пояснял: суть государственного закона, его смысл в том, что он действует как «закон естественной обороны, необходимый для существования всех земных тварей и гражданских обществ». В соответствии с этим законом поляки не могут получить особый государственный статус в составе Российской империи, так как это угрожало бы существованию русской нации.

В рассматриваемых текстах Карамзина присутствует локковское противопоставление естественного закона, данного в Евангелии, государственному закону[451], исходящему из идей необходимости или, как пишет Карамзин, «естественной обороны». Этот закон также дан Богом всем земным тварям и гражданским обществам. По мнению Карамзина, как христианин Александр может и должен простить полякам их сепаратизм, но как государь, призванный оборонять свои земли, он этого права лишен.

Как видим, и для Карамзина, и для Аксакова угроза Отечеству легитимизировала обращение к императору. Кроме того, оба автора ссылались на сильные чувства и исторические аргументы. Это было вполне согласно с переживанием национального чувства, популярного среди интеллектуалов того времени во всем мире[452] (мы говорили о них во второй главе). Отметим также особенно важное сходство: авторы использовали юридические понятия. Оба в духе передовых тенденций своего времени, о которых пойдет речь ниже, писали царю о суде истории и юрисдикции вне ведения суверенной власти – за гранью писаных государственных законов. Если Карамзин напоминал о божественных законах, то Аксаков перед лицом революционной угрозы в Европе переходил в наступление. Он обвинял Запад и столичную публику в преступлениях против законов Провидения, которое управляет «русским духом»[453].

Напор Аксакова только возрос со временем, продолжая основываться на тезисе о преступности молчания, когда совесть требует действий во имя Отечества. Семь лет спустя, в 1855 году, опять под действием внешней угрозы, в разгар Восточной (Крымской) войны К. С. Аксаков снова писал государю – Александру II. Он уже не считал нужным объяснять, почему обратился к царю с посланием. Теперь начало письма было довольно безапелляционным – в нем сразу же объявлялся уже знакомый нам из предыдущего послания 1848 года довод о преступности молчания:

Позвольте Вашему подданному сказать несколько слов со всею прямотою правды. – Настоящие обстоятельства требуют всего более – правды от Государя к народу и от народа к Государю. Молчание в настоящую минуту есть вина перед Россиею и Вами[454].

В следующем предложении К. С. Аксаков в ультимативном, по сути, тоне передавал смысл письма: «Государь! Необходим новый военачальник». На эту роль он предлагал Ермолова, поскольку тому доверяла Россия. Как видим, утверждение о виновности молчания объединяет оба послания Аксакова, но в письме 1855 года появились новые черты. В нем Россия выступила на первый план как гарант права автора обращаться к царю. В разгар войны К. С. Аксаков теперь прямо заявлял о таком своем праве, заостряя его в форме вопроса:

Но какое право имею я говорить своему Государю то, что почитаю истинным и полезным для России? Я русский и Ваш