Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

уважающего себя честного человека, обязан своим возникновением моральный поворот во взглядах на государство и суд второй половины 1840-х годов? Размышляя о причинах актуализации этической оценки действительности, мы должны вернуться к недостаточно изученному этическому конфликту николаевского царствования, связанному с деятельностью Третьего отделения и внесудебным уяснением истины. Мы уже кратко касались этого в первой главе, когда речь шла о возмущении юриста М. А. Дмитриева безграничной властью жандармов. Но не только юристы указывали на необходимость правовых гарантий судебного процесса для защиты человека от несправедливых обвинений.

Методы работы Третьего отделения – слежка и провокации – противоречили представлениям просвещенных подданных о критериях правильного управления, основанных на ясных принципах и рациональных объяснениях[477]. Яркая фигура российского просвещения, поэт В. А. Жуковский наиболее откровенно сформулировал в своем дневнике невозможность согласиться с тем, что глава политической полиции стал истиной в последней инстанции для российского государя. Страницам дневника Жуковский доверил все свое бессилие перед неосуществимостью надежды донести до царя смысл своего несогласия с ним «по совести» в этом вопросе. Известный поэт и искусный царедворец, обласканный двумя поколениями императорской семьи в первой половине XIX века, Жуковский имел репутацию глубоко верующего и добродетельного человека. Долгое время он считал, что такой статус позволял ему обращаться к царской милости там, где произошла явная несправедливость. Таковой Жуковский посчитал, в частности, историю заочно осужденного по делу декабристов Н. И. Тургенева[478].

Член Союза благоденствия, Тургенев непосредственно в восстании на Сенатской площади не участвовал, поскольку находился в то время в Англии. Однако он был призван к суду, в свое отсутствие осужден и приговорен к высшей мере наказания. Преступление Тургенева состояло в том, что он «был деятельным членом тайного общества, участвовал в учреждении, восстановлении, совещаниях и распространении оного привлечением других, равно участвовал в умысле ввести республиканское правление»[479].

Жуковский подал Николаю подробную записку, в которой обосновывал, что обвинение Тургенева было пристрастным и потому суд над ним не соответствовал своему назначению:

Суд должен быть беспристрастен. Его предмет не обвинение и не оправдание, а одна правда. …Объяснение вины или объяснение невинности должны быть равно для суда святы, ибо в том и в другом может заключаться правда[480].

Поэт настаивал на том, что судимый заочно Н. И. Тургенев не имел никакой возможности оправдать себя. Более того, его обвинили за разговоры, объявив их умыслом, а умысел как таковой не мог осуждаться, потому что суду должны подлежать только действия. Надо сказать, что с формальной точки зрения заочное обвинение было законным по нормам действовавшего тогда права, и доказательства вины Тургенева были собраны следствием из признаний других арестованных[481]. Но вот обвинение Верховного уголовного суда в пристрастности и нежелании отыскать «правду» было серьезным. Жуковский в записке Николаю призывал того судить Тургенева поверх решения Верховного уголовного суда, санкционированного императором.

Не получив никакого ответа на записку, Жуковский с волнением предстал перед императором на аудиенции 1 апреля 1830 года. Ей предшествовало охлаждение между ними, связанное, как думал поэт, с интригами против него литературных врагов. Однако в ходе аудиенции выяснилось, что раздражение государя было вызвано именно тем, что, будучи воспитателем наследника, Жуковский позволял себе высказывать вышеописанное мнение о невиновности осужденного Николая Тургенева. Позиция Жуковского спровоцировала доносы на поэта, в которых его объявляли главой враждебной престолу «партии». Даже не собственноручная записка поэта, а доносы, связанные с ней, больше всего скомпрометировали Жуковского в глазах монарха.

На аудиенции Жуковский, почти так же, как и уехавший Тургенев, не мог вставить и слова в свое оправдание и должен был только выслушивать обвинения в свой адрес. Назвав произошедшее «головомойкой», поэт на страницах дневника компенсировал невозможность отвечать царю и подробно изложил суть своего несогласия с государем[482]. Во-первых, Жуковский твердо выступал против самой возможности осуждения за разговоры. Здесь он разделял горькую иронию, с которой сам Тургенев изложил суть обвинения против себя в одной из своих оправдательных записок:

Николай Тургенев приговорен к смертной казни за то, что он был лично знаком с некоторыми обвиняемыми, разговаривал с ними о самых обыкновенных вопросах философии или политических вопросах, мечтал, если хотите, о преобразовании Суда и Народного образования, но находил осуществление их невозможным и торжественно от них отказался[483].

Во-вторых, осознав, что обвинения возведены уже и на него самого как на защитника декабриста, Жуковский был категорически не согласен с тем, что обвиненный не имеет возможности оправдать себя. Николай же безапелляционно отсекал этот аргумент, утверждая, что если против человека имеются «доказательства» (показания других подсудимых. – Т. Б.), и он официально осужден, то называть его невиновным никто не смеет. С этим ни Жуковский, ни Тургенев в своих записках не соглашались, утверждая, что одних показаний на кого-то недостаточно – требуются факты, поскольку, только опираясь на них, можно прийти к истине.

Однако Николай не пожелал проявить никакого понимания необходимости процессуальных гарантий правосудия для обвиняемых. Жуковский был ошеломлен тем, что процесс справедливого уяснения истины не интересовал императора, который, будучи в свое время в Великобритании, с большим вниманием изучал устройство ее законодательной и судебной власти. Но то была теория, на практике же Николай считал вполне исчерпывающими доказательства вины своих подданных, если они основывались на показаниях других людей. И здесь судьбу Тургенева Жуковский продолжал примерять на себя: из разговора с императором ему стало очевидно, что такое обвинение может быть выдвинуто против каждого. Поэт и воспитатель наследника был возмущен. Не имея возможности спорить с Николаем лично, он высказывал все свое недовольство в дневнике:

это Ваше и наше несчастие, ибо в таком случае Вы беспрестанно будете осуждать несправедливо, и мы никогда не можем быть правыми. Поэтому в России один человек добродетельный – это Бенкендорф! …Что он назовет хорошим, то и для них должно быть хорошо; что он осудит, то и они должны осудить. А он произносит свои суждения по доносам, следственно, нравственность наша теперь вся предана на произвол доносчиков: нет никого правых!.. Но это гибель всего![484]

Такие реалии, по мнению Жуковского, могут привести общество в состояние террора, когда никто не сможет быть уверен в истине и в собственной безопасности:

И при таком способе узнавать истину полагают невозможным ошибиться, никогда не спросят обвиненного, на него падает или наказание, или предубеждение, и ничем уже их снять нельзя, ибо защищаться нет средства, и тебе не поверят. Это инквизиция еще без костров, ибо она только