Шотландия в Новое время. В поисках идентичностей - Виктор Юрьевич Апрыщенко

с другом по тем мотивам, которыми руководствовались их строители и владельцы. Росслин была церковью для странствующих монахов, но также и местом упокоения, и фамильной часовней, которая возводилась на средства отдельной семьи. Скелморли, как и многие другие ей современные религиозные постройки, имела отдельный вход для землевладельцев, который украшался фамильным гербом, а внутри находились мраморные фамильные склепы[163]. В обоих случаях, и XV, и XVII вв., совмещены, с одной стороны, семейные часовни, столь излюбленные места посещений шотландской постреформационной знати, а, с другой, сохранены традиции коллегиальной церкви, посещение которой было открыто для всех. Важным было сохранение преемственности с прошлым, а также поддержание статуса часовни как родового молитвенного места. В прошлое уходили заупокойные молитвы, на чем настаивают протестантские историки, но оставался сам страх смерти. И этот страх, наряду с благочестием, и выражен в часовне Скелморли и во многих ей подобных.

Роберт Кемпбелл, лэрд Кинзенклеуч, неудовлетворенный тем, как местные священники исполняют свой пасторский долг, в 1560-е гг. сам лично следил за моральным обликом своей семьи и крестьян, проживающих в его поместье. Этот факт часто используется скептически настроенными исследователями как подтверждение того, что церковь до 1560 г. не в состоянии была исполнять свою непосредственную миссию – заботиться о спасении душ своих последователей, а в некоторых регионах Шотландии священники вообще отсутствовали[164]. Хотя это явление может быть объяснено и как возвращение к традиционным практикам патронажа лэрда по отношению к населению, проживающему на его земле. Такой религиозный патронаж был возможен благодаря папским грамотам, выдаваемым землевладельцам или их семейным капелланам, которые на основании документов могли вести службы. Хотя тот факт, что позднесредневековая религиозность является чрезвычайно мало исследованным феноменом, находясь в своеобразном вакууме между политическими интересами и современников, включая историков, которые оставили о ней отзывы, и постреформаторских протестантских исследователей, значительно затрудняет понимание этого вопроса. Те историки XVI в., которые писали о религии, в большей степени предпочитали говорить о том, кто и с помощью каких механизмов контролирует церковную собственность, чем непосредственно о вопросах веры. В результате часто создается впечатление, что постреформаторская знать является абсолютно новым феноменом, хотя в действительности это были потомки все тех же шотландских кланов, вынужденных приспосабливаться к новым протестантским условиям, но не оставивших прежних религиозных практик взаимоотношений.

Важно и то, что, очевидно, залогом жизненной силы новой церкви стало сохранение ею прочных связей с прошлым, в то время, как одно из возможных объяснений постепенного исчезновения католицизма заключалось в том, что он не захотел себя связывать с новой религией[165]. Способность к компромиссу стала залогом выживаемости – урок, не усвоенный католиками. На протяжении 1530-1540-х гг. в Шотландии прослеживается вполне артикулированное антиклерикальное движение, что часто используется историками традиционного направления и современными популярными интерпретаторами истории в качестве объяснения причин реформации. Это не были массовые волнения и выступления, но бесспорно, протест был очевиден, и подавить его было непросто. Новый реформационный режим, установленный в Эдинбурге в 1560–1561 гг., в определенной степени был привнесением извне и поэтому имел двоякое отношение к народному протесту. С одной стороны, антикатолические настроения были выгодны протестантам, поскольку новая религия претендовала на то, чтобы быть национальным символом, а, значит, необходимо было избавиться от старых церковнослужителей посредством высылки их из страны и одновременно питать антикатолические настроения народа, которые проявили себя в восстании в День святого Джайласа в 1558 г. С другой стороны, эти народные волнения заставляли новый режим волноваться и опасаться крупных выступлений, в которых религиозный протест мог быть объединен с социальным, и Эдинбургское восстание весны 1561 г. показало обоснованность этих опасений. Антиклерикализм XVI и начала XVII вв. был распространенным явлением в шотландских городах, а потому являлся причиной беспокойства и католических священников, и протестантских пастырей.

И сама новая церковь должна была приспосабливаться к глубочайшему консерватизму повседневной жизни шотландских землевладельцев[166]– в этом был залог ее выживания, и это же позволяло ей стать поистине народной религией, в том смысле, что она не только учитывала многие элементы народной культуры, но и способствовала их развитию. В отличие от католицизма, для которого народная культура была тем, что требовало преодоления. Да и многие шотландские горожане, торговцы и образованные интеллектуалы периода после 1560 г. взирали свысока на то, что они считали остатками варварства. Так, столичные юристы сформировали слой интеллигенции, который был погружен в христианство и эразмианский гуманизм, соединяя при этом элементы лютеранства с исконно присущими для них способами познания мира[167]. Эти интеллектуалы желали реформировать общество, не уничтожая основ, его составлявших – традиция, которая наиболее последовательно проявит себя в годы шотландского Просвещения. Такие люди были достаточно далеки от морализаторства в духе Джона Нокса, их протестантизм был гораздо ближе к традиционным ценностям и к стремлению сохранить наследие шотландской культуры. И этих представителей протестантизма было гораздо больше, чем радикалов, вроде Джона Нокса.

Каков же был результат той бескомпромиссной проповеднической работы, которую вел Нокс и его радикальные соратники? Некоторые современные историки пытаются сравнивать деятельность шотландских протестантских проповедников с подвижническим подвигом раннехристианских миссионеров или тех, кто в XVIII и XIX вв. отправлялся за моря, чтобы нести слово божье в варварские общества. И не зависимо от того, какие приемы использовались в этой миссионерской деятельности или в каком веке она происходила, результат оказывался одинаковый. Изменения никогда не наступали внезапно, и требовались титанические усилия, чтобы подвергаемое воздействию общество (а не отдельные его представители или даже социальные группы) поддались этому воздействию. Вряд ли есть основания полагать, несмотря на всю особенность реформационного процесса, что евангелизация XVI в. была исключением. Действительно, и статуи святых, и алтари, и иконы, и церковная мозаика – то, что принято называть «библией простаков» – все это было уничтожено довольно быстро и без того, чтобы предложить взамен что-то новое, восполняющее утрату прежних символов. При этом дешевая Библия, та, которую можно было иметь в каждом доме, появилась в Шотландии только после 1640-х гг. [168]

Несмотря на медленные темпы изменений, протестантизм оказал непосредственное влияние на трансформацию культуры, которая испытала травматические изменения всех сторон и публичной, и частной жизни, и отозвалась не только на религиозную революцию 1560 г., но и на конституционную 1567 г. Новая религия, кроме того, должна была предложить свое объяснение разрыву «древнего альянса» с Францией и, наоборот, дружеского союза с Англией, которая на протяжении веков рассматривалась как злейший враг, и, в конечном счете, призвана была дать свою трактовку появлению единой британской монархии. Это была кризисная культура, и кризис напрямую был связан с шотландской идентичностью, частью которой была сама культура[169]. И