Брехт - Вальтер Беньямин

Первого Интернационала были вырваны из активной взаимосвязи с рабочим движением и с тех пор только давали советы отдельным лидерам, причем приватные, которые не были предназначены для публикации. И не случайно, хотя и прискорбно, что Энгельс наконец-то обратился к естественным наукам.

Бела Кун, по словам Брехта, был его самым большим поклонником в России. Брехт и Гейне были единственными немецкими лириками, которых он признавал (периодически Брехт намекал на некоего человека в ЦК, который его поддерживал).

25 июля. Вчера перед обедом Брехт заглянул ко мне, чтобы показать мне стихотворение о Сталине, которое было озаглавлено «Обращение крестьянина к своему волу». В первый момент я не ухватил сути; а когда мне пришла в голову мысль о Сталине, я не рискнул ее зафиксировать. Примерно такой эффект и соответствовал намерениям Брехта. Он пояснил этот эффект в последовавшем разговоре. В нем он подчеркнул среди прочего как раз позитивные моменты стихотворения. Оно на самом деле является чествованием Сталина – который, по его убеждению, имеет огромные заслуги. Впрочем, ему, Брехту, и не подобало использовать другую, более восторженную форму чествования; он ведь сидит в изгнании и ждет Красную армию. Он следит за русским развитием; а также за трудами Троцкого. Они доказывают, что есть подозрение; оправданное подозрение, требующее скептического рассмотрения русских обстоятельств. Такой скептицизм вполне в духе классиков, – как считает Брехт. Если это подозрение однажды подтвердится, то с режимом нужно будет бороться – и притом публично. Однако, «к сожалению или Божьей милостью, – как хотите», но это подозрение на сегодняшний день еще не стало несомненностью. Выводить [только лишь] из подозрения политику, подобную политике Троцкого, безответственно. «Но, с другой стороны, то, что в самой России действуют определенные преступные клики, – в этом нет сомнения. Это видно время от времени по их злодеяниям». В конце концов, Брехт выдвигает тезис, что регресс в особенности повлияет и на нас изнутри. «Мы за свою позицию поплатились; мы покрыты шрамами. И потому мы особенно уязвимы».

Под вечер Брехт застал меня в саду за чтением «Капитала». Брехт: «Я считаю, что это очень здорово, что вы сейчас изучаете Маркса, – сейчас, когда к нему все меньше апеллируют, и особенно мало наши люди». Я ответил, что я принимаюсь охотнее читать нашумевшие книги, когда они вышли из моды. Мы перешли к русской литературной политике. «С этими людьми, – сказал я, имея в виду Лукача, Габора[120], Карелу, – никакого государств как раз и не построишь». Брехт: «Или только государство, но никакую не общность [Gemeinwesen]. Они ведь враги производства. Производство для них недружественно. Ему нельзя доверять. Оно непредсказуемо. Никогда нельзя знать, что из него получится. И сами они не хотят производить. Они хотят играть роль аппаратчика и контролировать других. Каждая из их рецензий содержит угрозу». Не знаю уж как, но мы пришли к романам Гёте; Брехт знает только «Избирательное сродство». В нем он восхищается элегантностью молодого человека. Когда я ему говорю, что Гёте написал книгу в возрасте шестидесяти лет, он очень удивляется. В книге нет ничего обывательского, по мнению Брехта. Это, согласно Брехту, величайшее достижение. Он мог бы это воспеть, поскольку немецкая драма вплоть до самых выдающихся произведений несет в себе следы мещанства. Я заметил, что «Избирательное сродство», в соответствии с этим, было встречено невниманием. Брехт: «Это меня радует. – Немцы – дрянной народ. Неправда, что по Гитлеру нельзя сделать выводы о немцах. Да и во мне всё то плохо, что немецкое. Самое непереносимое в немцах – это их узколобая самостоятельность. Нечто вроде свободных городов рейха, например этот дрянной город Аугсбург, такого нет нигде. Лион никогда не был свободным городом; самостоятельные города Ренессанса – это были города-государства. – Лукач – немец по своему выбору[121]. Он не может ступить и шага вперед.

Брехт похвалил Анну Зегерс за «Прекраснейшие Легенды о разбойнике Войноке», за то, что в них заметна свобода Зегерс от заказа. «Зегерс не может творить [производить] по заказу, так же как я даже не знал бы без заказа, как мне начать писать». Также ему понравилось, что ключевой фигурой в этих легендах выступает чудак и одиночка.

26 июля. Брехт вчера вечером: «Не приходится больше сомневаться – борьба с идеологией стала новой идеологией».

29 июля. Брехт зачитывает мне несколько полемических заметок против Лукача, наброски к статье, которую он намерен опубликовать в журнале Das Wort. Это замаскированные, но яростные выпады. Брехт просит меня о совете в отношении их опубликования. Поскольку он одновременно рассказывает, что у Лукача сейчас «там» высокое положение, то я говорю Брехту, что советовать не возьмусь. «Здесь речь идет о вопросах власти. Об этом должен высказаться кто-то оттуда. У вас же есть там друзья». Брехт: «Собственно, друзей у меня там нет. Да и у самих москвичей тоже нет друзей – как у мертвых».

3 августа. 29 июля под вечер в саду разговор зашел о вопросе, стоит ли включать часть цикла «Детские песни» в новый том стихотворных произведений. Я был против, поскольку считал, что контраст между политическими и личными стихотворениями особенно отчетливо выражает опыт эмиграции; неоднородный ряд не должен приуменьшать этот контраст. Я, пожалуй, упустил, что в этом предложении снова сыграл роль деструктивный характер Брехта, который вновь ставит под вопрос едва лишь достигнутое. Брехт: «Я знаю, обо мне скажут: он был маньяком. Когда придет это время, то вместе с ним придет и понимание моей мании. Время предъявит подоплеку маниакального. Но то, что я, собственно, хотел бы, чтобы обо мне однажды сказали: он был умеренным маньяком». – На осознании умеренности также можно было бы поподробнее остановиться в томе стихотворений; что жизнь, вопреки Гитлеру, продолжается, что будут рождаться дети. Брехт думает об эпохе без Истории, которую изображает его стихотворение к художникам[122] и о которой он несколькими днями позже сказал, что считает ее наступление более вероятным, чем победу над фашизмом. Но после этого всплыло нечто иное, всё еще в качестве обоснования включения «Детских песен» в «Стихотворения из эмиграции» [временное название для «Свендборгских стихотворений»], и Брехт, стоя передо мной на траве, изложил это с редкой для него страстностью. «В борьбе против них нельзя ничего упускать. Они не имеют в виду малого. Они планируют на тридцать тысяч лет вперед. Чудовищное. Чудовищные преступления. Они не остановятся ни перед чем. Они колотят по всему. Каждая клетка вздрагивает под их ударами. Поэтому нельзя никого из нас забывать. Они уродуют ребенка в утробе матери. Мы ни за что не можем