Брехт - Вальтер Беньямин

всегда только опосредованной. Активисты и представители новой вещественности могли сколько угодно юлить, но они не могли отрицать факта, что даже пролетаризация интеллектуала почти никогда не создает пролетария. Почему? Потому что буржуазный класс в форме образования снабдил интеллектуала средством производства, которое солидаризирует его со своим классом на основе образовательной привилегии, а еще более солидаризирует класс с ним. Поэтому совершенно верно, когда Арагон в другой связи поясняет: «Революционный интеллектуал оказывается в первую очередь и прежде всего предателем своего родного класса». Это предательство состоит для писателя в таком подходе, который превращает его из создателя производственного аппарата в инженера, считающего своей задачей приспособление аппарата к целям пролетарской революции. Это опосредующая действенность, но она всё же освобождает интеллектуала от той чисто деструктивной задачи, которой, согласно Моблану со товарищи, ему следует ограничиться. Удастся ли ему способствовать обобществлению духовных средств производства? Видит ли он пути организации работников интеллектуального труда в самом производственном процессе? Есть ли у него идеи по преобразованию [перефункционированию] романа, драмы, стихотворения? Чем концентрированнее его активность может быть направлена на эти задачи, тем правильнее тенденция, тем выше с необходимостью техническое качество его работы. И наоборот: чем точнее он осознает и принимает свое местоположение в производственном процессе, тем менее ему приходит в голову выдавать себя за «духовного». Дух, распространяющий себя во имя фашизма, должен исчезнуть. Дух, противостоящий ему в надежде на собственные чудодейственные силы, исчезнет. Поскольку революционная борьба разыгрывается не между капитализмом и духом, но между капитализмом и пролетариатом.

Разговоры с Брехтом

Свендборгские заметки

1934

4 июля. Вчерашний длительный разговор с Брехтом в его больничной палате в Свендборге вращался вокруг моего текста «Автор как производитель». Развитую в нем теорию, что сущностный критерий революционной функции литературы заложен в сердцевине технического прогресса, результатом которого становится переформатирование [Umfunktionierung] художественных форм и вместе с тем средств духовного производства, Брехт одобрил в отношении только одного типа – типа крупнобуржуазного писателя, к которому он относит и себя. «Этот, – сказал Брехт, – на самом деле солидарен с пролетариатом всего в одном моменте: в дальнейшем развитии своих средств производства. Но, будучи солидарен с ним в этом одном моменте, он пролетаризирован в нем как производитель, и причем всецело. Но эта всецелая пролетаризация в одном моменте [точке] делает его солидарным с пролетариатом по всей линии». Мою критику предписаний пролетарского писателя Бехера Брехт нашел слишком абстрактной. Он пытался улучшить ее с помощью анализа стихотворения Бехера, которое было напечатано в одном из последних номеров одного из официальных пролетарских литературных журналов под заголовком: «Скажу совершенно откровенно…». Брехт сравнил его, с одной стороны, со своим учебным стихотворением [Lehrgedicht] об актерском мастерстве для Каролы Неер. А с другой стороны, с «Пьяным кораблем» [Бодлера]. «Каролу Неер, – сказал он, – я наставлял по-разному. Она выучилась не только играть; она выучилась у меня, например, как умываются. Дело в том, что она умывалась, чтобы не быть замарашкой. Но вопрос не в том. Я наставлял ее, как умывают лицо. И она это довела до такого совершенства, что я захотел снять об этом фильм. Но это не осуществилось, поскольку я в тот момент не хотел снимать, а она не хотела делать это перед кем-то другим. Это учебное стихотворение было моделью. Любой обучаемый должен был встать на место своего „Я“. Когда Бехер говорит „Я“, он как президент Ассоциации пролетарско-революционных поэтов Германии считает себя образцом для подражания. Вот только ни у кого нет желания ему подражать. Люди просто понимают, что он доволен собой». Брехт сказал по этому поводу, что у него уже давно есть желание написать набор таких стихотворений-моделей для различных профессий – для инженеров, для писателей. С другой стороны, Брехт сравнивает стихотворение Бехера со стихотворением Рембо. В нем, как считает Брехт, Маркс и Ленин могли бы почувствовать, – если бы они его прочли, – великое историческое движение, выражением которого оно является. Они, вероятно, поняли бы, что в нем описывается не эксцентричная прогулка мужчины, а бегство, странничество человека, уже не выдерживающего ограничений класса, который – с началом Крымской войны и Мексиканской авантюры – начинает осваивать даже экзотические уголки планеты в угоду своим меркантильным интересам. Воспринять жест отвязного, отдавшегося на волю случая и отвернувшегося от общества странника-бродяги в качестве репрезентативной модели пролетарского борца – это, пожалуй, вещь из ряда невозможного.

6 июля. Брехт в ходе вчерашнего разговора: «Я часто думаю о Трибунале, перед лицом которого меня бы допрашивали. „И что же? Для вас это, действительно, всерьез?“ Тогда мне пришлось бы признать: это для меня не совсем всерьез. Я ведь слишком много думаю об артистическом, о том, что на пользу театру, нежели о том, что могло бы быть для меня совершенно всерьез. Но если я ответил отрицательно на этот важный вопрос, то здесь я присовокуплю и более важный тезис: а именно, что мой подход позволителен». Конечно, это уже более поздняя формулировка в ходе беседы. Начинал Брехт не с сомнения в дозволенности, а скорее с силы воздействия своего подхода. С фразы, которая отталкивалась от некоторых моих замечаний о Герхарде Гауптмане: «Иногда я спрашиваю себя, не одни ли только поэты, в действительности, приводят к чему-то [сущностному]: я имею в виду субстанциального поэта». Под этим Брехт понимал поэта, для которого всё всерьез. И для пояснения этого представления он исходит из фикции, как если бы Конфуций написал трагедию или Ленин написал роман. Это расценили бы как нечто недозволенное, так пояснял Брехт, и как недостойный для них подход. «Представьте себе, вы читаете потрясающий политический роман, а потом узнаете, что это роман Ленина, вы измените свое мнение об обоих, и не в пользу обоих. Конфуцию также не подобало писать пьесу Еврипида, это сочли бы недостойным. Это ведь не то, что его притчи». Короче говоря, всё это сводится к различению двух литературных типов: типа визионера, для которого всё всерьез, с одной стороны, и типа рефлексирующего, для которого всё не совсем всерьез, с другой стороны. Здесь я поставлю вопрос о Кафке, к какой из двух групп относится он? Я знаю, вопрос неразрешим. И именно его неразрешимость для Брехта знак того, что Кафка, которого он считал великим писателем, как Клейста, как Граббе или Бюхнера, является неудачником. Отправной точкой Кафки действительно является парабола, притча, которая несет ответственность перед разумом и поэтому, что касается ее буквальности, не может быть полностью всерьез. Однако эту параболу еще подлежит оформить. Она вырастает в роман. И