Брехт - Вальтер Беньямин

во время двух длительных пребываний, взялся за следующую работу: организацию массовых собраний; сбор денег на трактора; убеждение крестьян-единоличников вступить в колхоз; инспекцию читальных залов; создание стенгазет и руководство колхозной газетой; новостные сообщения для московских газет; распространение радио и передвижных кинотеатров и т. д. Неудивительно, что книга, которую издал Третьяков по завершении этих пребываний, «Хозяева полей» («Feld-Herrn»), должна была оказать огромное влияние на дальнейшее формирование коллективных хозяйств.

Вы можете высоко оценить Третьякова, но всё же остаться при мнении, что его пример в нашем контексте не много значит. Задачи, которые он на себя взвалил, – вероятно, возразите вы, – уместны скорее для журналиста или пропагандиста; к поэзии всё это не имеет отношения. Но я намеренно выделил пример Третьякова, чтобы указать вам на то, сколь широк должен быть кругозор для переосмысления представления о формах или жанрах поэзии на основе нашего сегодняшнего состояния технической оснащенности, чтобы прийти к тем формам выражения, которые представляют точку отсчета для литературных энергий современности. Романы не всегда существовали в прошлом; не всегда они должны существовать и впредь; не всегда – трагедия; не всегда – большой эпос; формы комментария, перевода и даже так называемые формы плутовской фальсификации не всегда были на периферии литературы, и они получили свое место не только в философской, но и в поэтической литературе Аравии и Китая. Не всегда риторика была пустяковой формой, она оставила свой отпечаток в крупных областях античной литературы. Всё это сказано, чтобы вы легче смогли осознать, что мы находимся в сердцевине мощного процесса переплавки литературных форм, такого процесса переплавки, когда могут потерять действенную силу многие противоположности, в которых мы привыкли мыслить. Позвольте мне привести пример непродуктивности таких противоположностей и процесса их диалектического преодоления. И мы опять вернемся к Третьякову. Этот пример – газета.

«В нашем писательстве, – пишет автор[102] левой ориентации, – противоположности, оплодотворявшие друг друга в более счастливые эпохи, превратились в неразрешимые антиномии. И так, без соотнесения и порядка, распадаются наука и беллетристика, критика и производство [Produktion], образование и политика. Арена этой литературной сумятицы – газета. Ее содержание, „материалы“, отказываются от любой другой формы организации, нежели та, что продиктована нетерпением читателя. И это нетерпение – не только нетерпение политика, ожидающего информации, или спекулянта, ожидающего прогнозов, но и тлеющее нетерпение аутсайдера, который надеется получить право голоса, чтобы самому выразить свои интересы. То, что ничто так не привязывает читателя к газете, как это нетерпение, требующее день за днем новой подпитки, редакторы уже давно обратили себе на пользу, открывая бесперебойно новые колонки для вопросов, мнений, опротестований читателя. То есть неразборчивая ассимиляция фактов идет рука об руку со столь же неразборчивой ассимиляцией читателей, которые в мгновение ока вообразили себя сотрудниками. Но в этом скрыт диалектический момент: закат писательства [литературного письма] в буржуазной прессе в Советской России оказывается формулой его возрождения. А именно, поскольку литературное письмо выигрывает в широте, проигрывая в глубине, то различие между автором и публикой, конвенционально соблюдающееся в буржуазной прессе, в советской прессе начинает исчезать. Читающий там в любой момент готов стать пишущим, а именно – описывающим или даже предписывающим. И в качестве эксперта, – пусть и не по предмету, но скорее по занятому им посту, – он получает доступ к авторству. Голос получает сама работа. И изображение работы в слове составляет часть компетенции, требуемой для выполнения [этой работы]. Литературную способность приобретают не на основе специализированного, а на основе политехнического образования, и она становится всеобщим достоянием. Одним словом, именно олитературивание житейских отношений справляется с неразрешимыми прежде антиномиями, и спасение слова уготовляется именно на арене его беспрепятственного низвержения – то есть в газете.

Я надеюсь, мне удалось показать, что представление автора как производителя должно распространиться вплоть до прессы. Ибо по прессе, во всяком случае по советской прессе, можно увидеть, что мощный процесс переплавки, о котором я ранее говорил, затронул не только традиционные разграничения между писателем и поэтом, между исследователем и популяризатором, но даже подверг ревизии разграничение между автором и читателем. Пресса является наиболее показательной инстанцией для этого процесса, и потому всякое рассмотрение автора как производителя должно упираться в нее.

Но это рассмотрение необходимо продолжить. Ведь в Западной Европе газета до сих пор не представляет собой пригодный инструмент для производства в руках писателя. Она по-прежнему принадлежит капиталу. Поскольку, с одной стороны, газета в техническом плане представляет важнейшие писательские позиции, а с другой – эти позиции в руках противника, не стоит удивляться, что писателю приходится сталкиваться с неимоверными трудностями в борьбе за осознание своей социальной обусловленности, своих технических средств и своей политической задачи. К решающим процессам Германии последнего десятилетия относится то, что под давлением экономических отношений заметная часть ее продуктивных умов прошла революционное развитие в своем способе мыслить, не будучи в то же время в состоянии действительно революционно осмыслить свою собственную работу, ее отношение к средствам производства, ее технику. Я говорю, как вы понимаете, о так называемой левой интеллигенции и ограничусь при этом левобуржуазной. В Германии влиятельные политико-литературные движения последнего десятилетия проистекали из этой левой интеллигенции. Я выделю два из них, активизм и новую вещественность, чтобы на их примере показать, что политическая тенденция, сколь бы революционной она ни казалась, функционирует контрреволюционно до тех пор, пока писатель проявляет свою солидарность с пролетариатом только по своему способу мыслить, но не как производитель.

Ключевое слово, выражающее требования активизма, – это «логократия», по-немецки – господство духа. Его охотно переводят как господство духовных [интеллектуалов]. Фактически понятие духовных утвердилось в лагере левой интеллигенции и царит в ее политических манифестах от Генриха Манна до Дёблина. Относительного этого понятия можно легко заметить, что оно используется без всякой оглядки на место интеллигенции в производственном процессе. Сам Курт Хиллер, теоретик активизма, предлагает понимать интеллектуалов не как «представителей определенных профессий», а как «репрезентантов определенного характерологического типа». Этот характерологический тип как таковой размещается, разумеется, между классами. Он охватывает произвольное число частных экзистенций, не предлагая и минимального основания для их организации. Если Хиллер и формулирует отказ от партийных лидеров, то кое-что он всё-таки за ними признает; они могут «быть более знающими в важных вопросах… быть в речах ближе народу… храбрее биться», чем он, но одно ему ясно: что «мыслят они хуже». Вероятно, но это ничего не меняет, ведь политически решающим является не приватное мышление, а, как однажды выразился Брехт, искусство думать в головах других людей[103]. Активизм предпринял подмену материалистической диалектики неопределенным с точки зрения классов