Генеральская дочь - Мелания Соболева

Он захлебывался словами, выдыхая их, как молитву.

— Все, что я знаю… — начал он, и я напрягся, — …этот ублюдок следы оставляет.

— Какие?

— Сожженные спички. Две. В форме креста. Как будто крестится, мразь. Или предупреждает.

Я приподнял бровь. Странно. По-больному символично. Не по его уровню.

— Зачем?

— Хер его знает… может, он так передает привет. Или пометки делает, как коты — пахнет смертью.

Я снова вдавил его в стену, и тот завыл, словно бетон изнутри укусил.

— Алине что ты передал?

— Документы… на брата моего. Все, что на него копали. Сел он. Надо вытянуть. А ее папаша — может повлиять. Она — единственный шанс.

Я крутанул его, и кулак сам собой впечатался в его челюсть, хрустнуло так, что мне даже приятно стало. Кровь из носа у него хлынула, густая, как моторное масло, и он осел по стене.

— Если я узнаю, что ты хоть раз подошел к ней, хоть словом дотронулся, хоть взглядом обжег — я скормлю тебе твой член, понял, козел? Ты будешь импотентом с привилегией — зато без штанов.

Плюнул рядом и ушел, не оборачиваясь.

Я выскочил из подворотни, сердце все еще било в груди, как будто внутри меня кто-то стучал кулаками, требуя выпуска. Асфальт под ногами прыгал, дышка сдохла уже после третьего квартала, но я гнал, как подранок, у которого за спиной не стая собак, а целая жизнь, которую нельзя потерять. Машина стояла, где и договаривались, дымилась сигарета у правого зеркала, и возле нее, как вкопанный, стоял Демин, мой мрачный стражник, мой злой ангел с прокуренным голосом и вечной щетиной. Он смотрел куда-то в сторону, но когда я подбежал, только бровь повел.

— Она дома? — выдохнул я, хватая ртом воздух, как будто он в дефиците.

— Дома, твоя золушка, — хмыкнул он, как будто зубы сквозь дым щелкнули, и кинул бычок в сторону, наступив на него каблуком с таким удовольствием, будто это был чей-то нос. Сел в машину, хлопнул дверью, у него все размеренно, спокойно, как у мясника перед сменой.

— Че узнал? — спросил он, когда я плюхнулся рядом, и салон закрылся плотной тишиной, прерываемой только тиканием сломанного часовика на панели.

— С Бешеным, говорит, лично не знаком, имени никто не знает, все через третьи руки, и вообще он, как дым — был, да сплыл, — сказал я, глядя в окно, где отражались дома, как потекшая краска на старом холсте. — Компашка у него своя, банда какая-то ебанутая, без лиц, без фамилий, только клички, только слухи, как в дурке.

— И ты поверил ему? — спросил Демин с тем выражением, которое у него бывает, когда он кого-то хоронит в голове.

— И да, и нет, — ответил я, чувствуя, как что-то внутри снова начинает сжиматься, будто змея сворачивается в кольцо. — Все равно глаз да глаз за этой сволотой. Он может и не врет, но если и врет — значит, кто-то дергает за нитки, а нитки эти — в крови. И я найду, за что тянуть. Найду, и выверну всех. Потому что если хоть один из них еще раз дотронется до нее — я сожгу им воздух в легких.

* * *

Конечно, я знал, что этот день когда-нибудь встанет мне поперек горла. Слишком громко дышал, слишком близко к ней стоял, слишком часто мелькал перед его глазами. Такие вещи в системе, как в тюряге, не прощают. По приказу захожу в кабинет — дубовые двери, щелк ручки, запах лака и дорогого табака. Генерал сидит за столом, как памятник эпохи, выточенный из льда и бетона, смотрит на меня без эмоций, как будто в морге выбирает — резать или не резать. Пальцы сцеплены в замок, локти на столе, а за ним — флаг, портрет какого-то маразматика в звездах и сейф, из которого, наверное, можно достать не только бумаги.

— Садись, Демин. — Говорит ровно, даже без взгляда. Показать, кто тут погонами дышит.

Сажусь. Спокойно, не спеша. Вглядываюсь в его лицо, будто читаю сводку — и нахожу там то, что знал давно: ему бы меня закопать, но только чтоб без шума. Алина не его копия, она — от другого мира, света больше в ней, чем в этом кабинете за всю его службу. И от этого его еще больше крутит.

— Я заметил, ты активно участвуешь в следствии. Много для младшего лейтенанта. — Говорит спокойно, будто про погоду.

— Не вижу в этом ничего плохого. — Отвечаю так же. Он на такие фразы плюется, потому что любит, когда стелятся. А я не стелюсь.

— Не спорю. Я даже восхищен. — Он выговаривает это слово так, как будто гвоздь жует. — Ты толковый парень, Саш. Серьезно говорю. У тебя будущее. Если, конечно, не начнешь делать глупости.

— Я стараюсь их избегать.

— Вот и правильно. — Он приподнимается, подходит к окну, делает паузу, достает из внутреннего кармана сигарету, чиркает зажигалкой «Зиппо». Медленно затягивается. — Умный парень. Наблюдательный. Но, боюсь, слишком близко начал кружить вокруг Алины.

Я молчу. Глотаю воздух, медленно, будто прокручиваю его через сито.

— Не понимаю, о чем вы. — Говорю с улыбкой, уголком рта, с тем самым холодком, который обычно остается после водки, когда ты понимаешь, что перебрал.

Он поворачивается, выпускает дым.

— Прекрасно понимаешь. Слушай, я не из тех, кто палкой по зубам. Я разговаривать умею. Ты мне нравишься. Ты не дурак, не ворюга, не крыса. С головой. Поэтому скажу по-человечески — держись от нее подальше. У меня на нее свои планы.

— Планы? — Я фыркнул. — А она в курсе?

Он замирает. Щелкает пеплом в пепельницу с гербом МВД. Потом подходит ближе, кладет ладони на стол.

— У нас с ней разговор впереди. — Сказал жестко, даже не глядя. — Но ты — не часть этого уравнения. Она — не для тебя, Зорин. Не по рангу. Не по кругу. Не по раскладу.

— Или уволите меня?

Он усмехается.

— Уволю, если придется. А если будешь упрям — сделаю так, что ты сам побежишь заявление писать. Думаешь, ты первый такой? Я таких, как ты, пачками переворачивал. Ты мне — пока нравишься. Потому и говорю. Один раз.

— А если я не отойду?

— Тогда у тебя не будет будущего, о котором я говорил. И форма тебе больше не поможет. Ни она, ни значок, ни связи. Понял?

— Я вас услышал. — Отвечаю, медленно вставая. Все кипит внутри, как кипятильник в ведре. Руки чешутся.

— Вот и хорошо. Можешь возвращаться