Генеральская дочь - Мелания Соболева

взгляды пересеклись. Я выдавила из себя мягкую, почти автоматическую улыбку — ту, которая говорит: «всё нормально», даже если внутри ураган. Он в ответ только тяжело выдохнул, как будто на выдохе тащил бетонный мешок, не сказал ни слова, сбросил ботинки, чуть согнувшись, молча прошёл в коридор и скинул с себя генеральскую шинель — чёрную, плотную, с погонами, что будто сами весили больше, чем плечи могли выносить. Уголком зацепил шкаф. Повесил аккуратно. Пистолет снял, положил на комод, как всегда. Вся эта процедура — как ритуал уставшего бога войны. Я поджала ноги, обняла колени, села на диване.

— Как дела, пап?

Он провёл рукой по волосам, потом прошёл к кухонному стулу, поставил его напротив и сел, развалившись, будто собирался там умереть. Взгляд тяжёлый, не гневный — хуже: уставший.

— Могли быть и лучше, — выдохнул он.

Я напряглась. Ком внутри подтянулся, стал плотнее.

— Что-то случилось? — я постаралась, чтобы голос был ровным.

Он посмотрел не на меня — сквозь. Мимо. Потом всё же выдал:

— Сегодня до меня дошёл один… интересный слух. Насчёт тебя и Зорина.

Сердце у меня стукнуло так, что уши заложило. Я выпрямилась.

— Какой ещё слух? — я попыталась изобразить искреннее удивление, но в животе уже полыхал ад.

— Говорят, кто-то видел, как ты и этот самый Зорин вели весьма бурную беседу. Прямо в участке. На глазах у всех.

Он замер. Не смотрел. Просто говорил. Я закусила щеку изнутри — до боли, кажется, до крови.

— Там просто… такая ситуация, пап, — я сбивалась на каждом слове. — Он… он помогает мне найти собаку.

— Какую ещё собаку? — голос стал тише, опаснее. — Не припомню, чтобы у нас была собака.

— Она… маленькая, и… убежала… недавно, — я несла это, зная, как нелепо это звучит.

Он даже не дослушал. Встал со стула, как будто этот разговор испачкал его.

— Меня сейчас стошнит от твоей лжи. Я лучше послушаю, что скажет он.

— Нет! — я вскочила, опередив его шаг. — Пап… ладно, прости. Мы просто дружим. Ничего такого.

Он хмыкнул, и в этом хмыканье было всё — и презрение, и усталость, и то, как быстро он раскусил меня.

— Странная у него дружба. Вести переговоры в шкафу секретаря? — он бросил это, как камень мне под ноги и поднялся по лестнице в спальню, не оборачиваясь.

Я осталась стоять, руки дрожали. Сердце било, будто кто-то выстукивал изнутри телегу по рельсам. Камеры. Чёрт, чёрт, ЧЕРТ. Мы не подумали про камеры. Ни я, ни он. Мы забыли, где находимся. Я упала обратно на диван, как на плаху, прижала ладони к лицу и впервые за долгое время испугалась по-настоящему. Не за себя. За него.

Глава 23

Шурка

Мужик стоял красный, как варёный рак, что только что упал в кипяток, махал руками, как будто от этого можно было стереть факт, что он тупо припарковался там, где не должен. Дёмин что-то спокойно вбивал в бланк, я стоял рядом, наблюдая, как у мужика трясётся подбородок от обиды, будто мы у него не штраф оформляем, а мать родную забираем в рабство. Он выдыхал на нас смесь из злости и бессилия, и это было даже чуть весело — наблюдать, как человек, привыкший всех обманывать, сам попал в капкан, и теперь корчится, выламывая лапы. Он не был пьяным, не был нищим, не был уркой. Простой хмырь с пузом, белой рубашкой и лицом, как у торговца «Москвичами» на вторичке.

— Да вы чё, ребят, — голос срывался в фальцет, — тут пять минут стоял! ПЯТЬ! Я маму в аптеку отвозил, вот чек, вот, посмотрите! Чек из аптеки он уже доставал как святую реликвию, будто бумажка могла стереть криво припаркованную «восьмёрку» с тротуара и знак «остановка запрещена» над его башкой. Дёмин поднял глаза, спокойно, как хирург перед надрезом. — Мы не «ребята», уважаемый. Мы при исполнении. Нарушение — есть.

— Нарушение?! Да вы что, издеваетесь! Я здесь живу, вы, наверное, и документы мои не смотрели!

— Мужик, — я шагнул ближе, чуть сбоку, чтобы дуть на него холодом. — Ты можешь хоть чеки из роддома предъявить, хоть фотографии с Лениным. Тут не цирк. Ты нарушил. Ты запарковал свое корыто так, что бабушка с палочкой чуть не пошла по капоту. Всё, спор окончен. Он всё ещё мямлил что-то под нос, то ли молитву, то ли проклятье, а я развернулся к Дёмину.

— Ой, короче, выписывай ему уже штраф. Хватит театр играть, время тратить. Он же всё равно через два часа будет рассказывать в пивной, что уроды из отдела сорвали с него последние штаны. Пусть хоть будет за что. Дёмин кивнул, чиркнул ручкой, и мне вдруг стало как-то тепло — не от справедливости, не от служебного долга, а от того, что хоть тут, в этом дне, была чёткая граница: виноват — плати. Никаких серых зон. Мужик забрал свою бумажку, смотрел на нас так, будто мы личную трагедию его жизни разыграли, но ни слова больше не сказал. И ушёл, унося на себе запах пота, злобы и дешёвого одеколона. А мы остались. С тишиной. С протоколом. И с этим мерзким ощущением, что настоящий бардак не на улицах — он внутри людей.

Я еще стоял какое-то время, смотрел на машину…

— Шурка, хорош! Ты что, ебанулся? Ты понимаешь, кого ты сейчас щемишь?

— Понимаю, — сказал я не оборачиваясь. — Ровно настолько, чтобы потом не пришлось закрывать глаза, когда очередная фамилия лежит в сводке под грифом «вышла сухой».

Алина сделала шаг ближе. Стоит. Глаза уже без насмешки. Холод. Острый.

— Вы так любите свою работу, что аж ненавидите людей.

— Я просто устал от тех, кто думает, что форма — это обслуживающий персонал. От таких, как вы. Вас, Алина, не остановить протоколом. Вас останавливает только удар. А до него вы не слышите ни слова. И знаете, что хуже всего? Я сейчас трачу дыхание. Вы ведь опять сядете в свою машину — и опять понесетесь. Потому что красивая, потому что фамилия, потому что папа. Только вот однажды, когда в вас влетит грузовик — папа будет не на связи. Или уже будет поздно.

Дёмин меня окликнул, я вздрогнул, будто кто-то вытянул за шиворот из тумана. Мы уже сидели в его «девятке», тёплой внутри и вонючей снаружи, с проклятым сиденьем, которое вечно скрипело подо мной, как старая пружина в кровати на казарме. Он посмотрел на меня исподлобья, губы сжаты, пальцы на руле, как на затворе автомата. Я выдохнул.

— Ты