Генеральская дочь - Мелания Соболева

— Ближе, — выдохнул я в шею, и прижал ее за спину так, что кожа на коже залипла. — Давай.

Она чуть поднялась — и снова опустилась. Медленно. И я почувствовал, как головка под шортами вошла в плотный контакт с ней — не внутри, но настолько близко, что ткань уже ничего не скрывала. Скользнула вверх — и снова вниз, и край трусиков задел тот участок, где головка соединяется с веной.

Трение точечное, как лезвие. Прямое. Влажное. Она провела по мне этим местом еще раз — будто поняла, куда целиться.

Я сжал зубы. Держал ее, двигался сам. Ритм уже не был медленным. Я шел быстрее. Она — тоже. С каждым движением мы попадали точно в то, что выводит из себя.

Губы ее дрожали, рот приоткрыт, она что-то пыталась сказать — слова срывались, но не складывались в фразы. Я видел это. Слышал. И не дал ей договорить.

Обхватил ее за талию, вдавил в себя, как будто хотел, чтобы не просто сидела — вросла в меня. И сразу же потянулся к ней. Ртом. Лицом. Зубами.

Целовал ее в губы — грубо, влажно, с нажимом. В это же время я начал двигаться снизу. С коротким усилием. Один толчок. Второй. Третий — быстрее. Шорты цеплялись, ткань трусиков между нами трещала от натяжения.

Головка задела ее — прямо, через ткань, скользнула вдоль, зацепила край. Она застонала еще раз — громко, грязно, без воздуха.

— Черт… — выдохнул я прямо ей в рот, не отрываясь.

Ее руки сжались у меня за плечами. Она цеплялась — ногтями, пальцами, бедрами, телом. Она не говорила. Только стонала с каждым толчком, уже в такт.

— Да… вот… так, — выдохнул я в нее, сбивчиво, будто не мог говорить, но нужно было.

Моя спина горела. Бедра сводило. Пот лил между лопатками. Но я не останавливался. Весь жар, вся злость, вся тяга — в этих движениях. Ритм уже был не ритм — рывки, на грани, срывы, мокро, липко, бешено.

Она выгнулась. Руки ее сорвались с моих плеч, вцепились в шею. Голова запрокинулась, глаза закрыты. Бедра стали двигаться быстрее, будто уже не могла контролировать — только отвечала.

— Саша… — вырвалось из нее. Не прошептала. Выкрикнула. Глухо, на пределе. — Саша, я… — ее голос срывался, с каждой фразой выше, как будто от страха и блаженства одновременно. — Я не могу, не… не могу больше, черт!

Она почти закричала последнюю фразу, задохнулась на последнем слове, и все ее тело сжалось. Ее ноги сдавили мои бока.

Я сжал ее в ответ. Вдавил в себя, продолжая двигаться — не быстро, точно. Головка проходила по ней под натяжением, попадала прямо туда, где уже все дрожало, скользила вдоль складки, давила и шла по той самой венке, которая сводила ее с ума.

— Саша! — выкрикнула она снова, на вдохе, сорвано, будто это было единственное, что держало ее от того, чтобы раствориться.

И все. Она выгнулась. Вся. На мне. Застыла на секунду — как будто сердце остановилось — и потом вздрогнула волной, всем телом, будто что-то внутри прорвало. Стон вырвался — длинный, с хрипом, с горлом.

Я держал ее. Не шевелился. Тело ее дрожало. Она прижималась лицом в мою шею и шептала что-то несвязное — звуки, дыхание, обрывки слов. Я не разбирал — и не надо было.

Чувствовал, как она отпадает на мне, горячая, липкая, настоящая. И как — именно в этой уязвимости — она становится только ближе.

Глава 20

Алина

Я сидела на нем, вся — целиком, нутром, кожей, даже костью, будто расплавилась внутри и намертво прилипла к его телу, которое гудело подо мной, как натянутый провод. Волна уже откатила, но остаточная дрожь еще ползала по мне короткими, мерзкими, сладкими судорогами. Мышцы бедер подрагивали сами, как будто где-то в глубине у меня осталась последняя судорожная вспышка. Пульс в ушах бухал низко, глухо, как будто в бочке под потолком. Я тяжело дышала, пытаясь поймать хоть один нормальный вдох, но легкие будто забыли, как это делается, — короткие, рваные глотки воздуха срывались с губ сами собой. Руки слабо держались за его плечи, а пальцы еще не отпустили кожу — то ли чтобы не рухнуть, то ли потому, что я не могла разжать их после того, как вцепилась в него в самом пике. Он держал меня за талию жестко, туго, с этой своей силой, в которой не было ни сантиметра жалости — будто знал, что стоит мне только качнуться — и я развалюсь на части. Я до сих пор чувствовала под собой его — горячего, упертого, напряженного, как будто он еще не отпустил до конца.

В голове все пульсировало одной тупой мыслью: как мы сюда дошли. Не должно было быть. Не планировалось. Никогда бы не подумала. Но я же сама… Сама пришла, сама позволила. Сама сорвалась. Сама взорвалась в его руках так, как ни разу до этого. Не секс — но хуже, чем если бы трахались. Потому что это было ближе. Глубже. Жестче. Ближе к той самой черте, после которой уже не разворачиваются.

Я почувствовала, как мои бедра вздрагивают еще раз — коротко, нервно. Откат. Гребаный откат. Внутри было пусто и одновременно страшно много всего: и кайф, и испуг, и какое-то странное, липкое послевкусие — смесь стыда и сладкого безумия. Я хотела сказать что-то — отогнать его взгляд, который сейчас был таким тяжелым, что казалось — прожигает насквозь, — но язык прилип к небу. Я смотрела в его глаза — и они смотрели в меня. Тяжело, цепко, как будто он удерживал меня не только руками, но и взглядом. Я еще дышала — не своим ртом, его воздухом. Я еще сидела — не своим телом, его руками. Я еще дрожала — не своим нервом, его ритмом.

Шурка

Утро наступило грязно, как будто кто-то тряпкой сопливой провел по небу, оставив мутную желтизну, от которой мутит с похмелья. Я сидел за столом, курил пятую подряд, пепельница уже походила на братскую могилу бычков, и смотрел на эту ебаную папку, что лежала передо мной — толстую, тяжелую, как бетонный мешок на шее. Последний документ — и все, сука, все сложилось. Дело, за которым я гнался, как озверевший пес, столько лет. Бумаги, свидетели, липкие подписи, откопанные справки, купленные разговоры, вранье, слезы, угрозы — я