Генеральская дочь - Мелания Соболева

Сорвал с нее водолазку рывком, будто шмотку с мишени на стрельбище. Она зацепилась за локти, за волосы, но я дернул сильнее, и ткань сдалась, как все вокруг нее. Открылась под моими руками — хрупкая, злая, мокрая до нитки. Я вжал ее в себя, сжав за талию.

— Мы не… не можем… — хрипло, губами в губы, будто воздух выговаривать жалко.

Да пошло оно все. Я зарычал и вцепился в ее нижнюю губу зубами — не до крови, но чтоб помнила, чтоб знала, с кем сейчас. Она выгнулась, будто по нерву прошел ток, а я держал, вжимал в себя, сжимал так, что косточки под пальцами отзывались.

— Нет, твоему отцу это бы не понравилось, — процедил я, и в этом было все: злость, ярость, отчаяние, плевок в его сторону. Я продолжал целовать ее, давить, брать, а она — тянула меня к себе, впивалась пальцами в шею, в волосы, будто боялась, что исчезну. Как будто была еще та жизнь, где нас нет.

Мои руки соскользнули вниз, на ее живот, под пояс. Нащупал пуговицу джинсов — и сдернул. Одним движением, резким, как прием на улице. Она дернулась — не от страха, от жара. Помогла, сдернула их с ног, осталась в одних трусиках — белые, как насмешка, как будто из другого мира, которого давно нет. Мокрая ткань прилипла к ней, обрисовывая все, что я давно хотел видеть без всякой одежды. Я смотрел на нее — дыхание сбито, в висках гул, как после взрыва.

Потом снова схватил. Сильнее. Взял ее за волосы, намотал на кулак — жестко. Притянул, вжал в грудь, чувствовал, как ее кожа горит сквозь остатки ткани. Руки дрожали, но держали крепко. Поднял ее резким движением — как тряпичную, как свою. Ноги обвились вокруг моей талии, сами, без слов. Я шел к дивану, с ее дыханием у горла, с ее грудью, тершейся о меня, с ее бедрами, которые уже сами искали опору, давление, огонь.

— Саш… — дрожащим голосом, будто у нее в груди порвался провод.

А я хотел слышать свое имя с ее губ только иначе — с надрывом, со стоном, с тем хрипом, когда она теряет себя. Я мечтал об этом, как мечтают те, кто не выживет завтра.

Глава 19

Шурка

Я опустился на диван, усадив ее сверху, тяжело дыша, как после забега под выстрелами. Она села на меня, и я почувствовал — через трусики, через свои шорты — как она обволакивает, давит, пульсирует. Она резко втянула воздух, как будто дернула за оголенный провод, и я замер. Держал ее за бедра, за задницу, за этот тонкий промежуток между нежностью и болью, и чувствовал, как мы горим, как плавимся в этом адском городе, где нет будущего, есть только — сейчас.

Она смотрела на меня, как будто сама себя не узнавала. Испуг — был. Конечно был. Как у любого, кто влетел в шторм, не зная, плыть ли вперед или зарыться под воду. Но в глазах ее пылал огонь — не трусость, не мольба, не отказ. Огонь. Она сидела на мне, легкая, я чувствовал каждое движение — сквозь ткань, через пульс. Я стал тверже стали. Тверже своих решений. Все во мне было напряжено до предела, будто на грани срыва. Мои пальцы вжались в ее бедра, сильно, резко, так, что она чуть не вздрогнула. Я не мог остановиться — вжимал ее в себя, будто хотел оставить на ней следы, выжечь, чтобы запомнила.

Она смотрела на меня, раскрытым ртом, дыхание сбивалось, как у человека, которого накрывает с головой. И я видел — она не знала, что делать. Что делать с этим жаром, с этим телом, с этим адом, что мы сами себе устроили. Я знал, как сильно я хочу завалить ее прямо здесь, на этом убитом временем диване, сорвать с нее остатки трусов и трахнуть, жестко, без жалости, до боли, до хрипов. Хотел — до одури. Но я не могу быть тем, кто перешагнет через нее. Я не долбаный ублюдок. Не с ней.

— Положи руки вот сюда, — хрипло сказал я, взяв ее за запястья, медленно, сдержанно, как будто сам себе отдавал приказы. Я поставил ее ладони на свой торс. Ее пальцы дрогнули. Она слегка выгнулась, и ее тело скользнуло по моей выпуклости — даже сквозь ткань я почувствовал, как дрожь прокатилась по позвоночнику. Я застонал. Хрипло, низко, сдержанно — будто срывался с цепи. Она покраснела. Щеки залило алым, как будто я только что сказал ей что-то, что никогда не произносил вслух.

Я обхватил ее бедра, задницу, сильно, и медленно, с нарочитой точностью, чуть приподнял ее, чтобы она соскользнула вверх по моей длине. Ткань натянулась, трение свело с ума — и я опустил ее обратно, контролируя, задавая ритм, медленный, безумный, глухой. Она раскрыла рот, дыхание вырвалось тяжелое, сырое, будто внутри нее тоже что-то рвалось наружу.

Вжимал ее в себя, поднимал и опускал, как хотел, как чувствовал, как будто она была продолжением моих рук, моей ярости. Под тканью — ад: она мокрая, горячая, трется, скользит, и все внутри меня уже на пределе, все воет, как сирена в голове.

Я снова повел ее вверх. Медленно, надавливая снизу, ладонями под ее бедрами. Шорты натянуты, ткань не спасает — я чувствую все, абсолютно. Она скользит — и в какой-то момент ткань ее трусиков задевает ту самую жилу сбоку, чуть выше основания. Не резко, но точно, с нажимом.

Я коротко выдохнул, сквозь зубы. Сжал ее сильнее.

— Да, вот там. Там. Стой.

Она остановилась. Я чуть подвел ее назад, чтобы повторить. И снова — она скользнула вниз, не до конца, но под нужным углом. Мягкая, горячая ткань прошлась вдоль вены. Прямое трение, без слоя воздуха. С каждой новой амплитудой — сильнее. Я чувствовал, как она словно выдавливает дыхание из меня.

Она это поняла. И не отстранилась. Осталась в этом положении, двигаясь чуть вперед-назад.

— Черт… — голос глухой, сорванный, будто не мой. — Двигайся вот так.

Я чувствовал, как она надавливает. Не глубоко — но ровно в то место, где все самое чувствительное, там, где даже ткань ощущается, как касание пальцев.

Начал подстраиваться снизу — двигался сам, короткими толчками, чуть на себя, чуть вверх. Поднимал таз навстречу, а потом ловил ее обратно.

Вжал ее к себе. Грудь к груди.