Генеральская дочь - Мелания Соболева

собрал все. Как будто резал эту гниль хирурга ножом, слой за слоем, до самого дна. Леха. Мой Леха. Мой брат, мать его. Пять лет он там, гниет, а я каждый день жрал эту свою вонючую службу, чтобы дойти до этого дня. И вот — дошел. Осталось дотащить папку к нужным людям и или вытянуть его обратно в эту мразотную жизнь, или хотя бы попытаться. Я должен был сейчас радоваться. Должен был бы чувствовать, как будто гора со спины свалилась. А внутри — пустота. Плескалась какая-то тухлая лужа, в которой больше не было ни злости, ни облегчения, только странное, липкое ощущение, как будто, когда ты добежал до финиша — тебе под дых зарядили. И это мерзкое чувство ползло изнутри, как черви из дохлой собаки. Потому что вчера она ушла. Просто взяла и свалила. Алина. Мать ее так. После этой бешеной ночи, когда мы вдвоем сожрали друг друга живьем, не влезая в постели, не раздеваясь до конца, но выжимая друг из друга все нервы, все стоны, все эти судорожные всхлипы, когда она у меня на коленях дрожала, хваталась за плечи, выгибалась, как кошка под током, пока не захлебнулась собственным оргазмом, который я чувствовал каждой своей жилой. А потом… потом она просто ушла. Без слов. Без вопросов. Без разговора. Как будто мы дети, блядь. Будто мы два подростка после школьной вечеринки, которые не знают, что сказать утром, чтобы не выглядеть жалко. Я должен был бы сорваться, рвануть за ней, встряхнуть, заставить говорить. Спросить — что, сука, происходит между нами? Что мы творим? Но я не сделал этого. И она не сделала. Мы оба струсили. Потому что оба знаем — этого не должно было быть. Ни в каком варианте. Потому что если начать копать дальше — назад дороги уже не будет. Мы оба не справимся. Я слишком грязный для нее, она слишком запретная для меня. Потому что ее отец — мой приговор. Потому что за каждым ее вдохом стоят его погоны, его власть, его глаза, которые вырежут мне сердце, если узнают, где я держал его дочь. Мы оба это знали. Потому и молчали. И теперь вот сижу здесь, смотрю на эту гребаную папку Лехи, на эту кучу бумаги, которую копал ради спасения друга, а в голове вертится не дело. Она. Тишина. Я курю и думаю — что теперь? Что мы с ней теперь будем делать? Притворимся, что ничего не было? Что вчерашняя ночь — это просто нервный срыв на фоне проблем? Я не умею притворяться. Я с ней не могу, блядь, играть в эти светские танцы. Она залезла ко мне под кожу. Глубже, чем кто-либо. Глубже, чем надо. Я хотел бы думать только о Лехе. О деле. О Бешеном, о Толике, об этой мразоте, которая крутится вокруг. Я должен был быть сейчас холодным, расчетливым, собранным, но все пошло к чертям после ее губ, после ее судорожных движений на моих коленях. Эта сука сожгла мои тормоза. И я не знаю, чем это кончится.

* * *

Я шел в тюрьму как в драку — злой, собранный, с этим чертовым делом в руках. Папка тяжелая, как кирпич, внутри все, что я собирал эти годы, все, ради чего мотался, рисковал, лез, кому-то угрожал, кого-то покупал. Последний пазл. Перед глазами крутилось одно: как он там? Как изменился? Сломали? Или выдержал? Пять лет — не шутка. Либо стал камнем, либо гнилой тряпкой. Не дай бог второе. Я не для этого сюда ломился. У ворот — проверка, ксива, штамп, взгляд охранника — холодный, как мокрый асфальт. Металл, решетки, собаки, конвоир — все, как в аду. Только здесь ад не орет — он шипит. Проводили по коридору — тесно, давит воздухом. Каждая дверь захлопывается за спиной, как затвор в затылок. Я не смотрел ни на стены, ни на лампы, только вперед — к нему. Сердце било четко: тук-тук. Еще чуть-чуть. В голове крутились его глаза — какими увижу? Живыми? Потухшими? Хуже смерти будет, если потухшими. Конвоир остановился. — Ждать тут. Я остался. Дыхание ровное. В руках — дело. Все, сука. Готово. Только он.

Меня провели в комнату встреч — этот холодный бетонный гроб, где судьбы ломаются за стеклом. Воздух густой, прокуренный, пахнет нервами, потом и тоской по свободе. Глухие стены, глухие лица, глухой гул за перегородками. Я сел. Стул скрипнул подо мной, как зубы перед дракой. Перед глазами матовое стекло, через которое пока никого. Передо мной эта долбаная перегородка со щелью под телефон. Я положил папку на стол. Тяжело. Гулко. Как гробовую плиту. Там вся его свобода. Я смотрел на стекло и не моргал. Я ждал. Ждал, как перед выстрелом. И вот — скрипнула дверь. Я закрыл глаза, вдохнул, будто последние пару секунд могли помочь мне собраться. Слышу, как шаги глухо отдаются по полу. Тяжелая поступь. Подошел. Сел. Стул с глухим скрежетом под ним. Я выдохнул. Открыл глаза.

И у меня, сука, чуть сердце не выпрыгнуло через череп.

Передо мной сидел не Леха. Не тот Леха, которого я знал, которого я сюда пришел спасать. Передо мной сидела какая-то мразь — лысая башка, чернила по всему лицу, глаза — ледяные, как у дохлого угря, щеки битые, нос перебит, на шее корявые купола, на пальцах наколки, морда чужая. Сорок лет, не меньше. И я замер, как вкопанный. Глаза жгли его через стекло, но мозг не успевал осознать, что происходит. Он взял трубку спокойно, без дерганья. Я медленно поднял свою. Гул в ушах бил, как будто в черепе звенела паяльная лампа. Я говорил тихо, сквозь стиснутые зубы, сипло, будто яд по горлу стекал.

— Кто ты, мать твою, такой?

Он скривил губы в мерзкой ухмылке, вальяжно поправил пальцем татуировку на скуле и ответил тем же глухим, вязким голосом, будто змей в траве шипел.

— Алексей Громов. Внутри меня что-то взорвалось. Я вскинул голову, будто в висок кто влепил прикладом. Осознание ударило в живот, как сапогом. Вот он — подмен. Чертов подмен! Я швырнул трубку так, что она отскочила от панели и застучала о край стола, встал резко, стул заскрипел, грохнул о пол, я дернулся к двери, плечом распахнул ее, охранник только успел отпрянуть. Я вылетел в коридор, сердце билось, как молот по железу. Глаза пульсировали кровью. Я не видел коридоров. Я не слышал щелчков дверей. Только гул